Часть первая
Триумфатор
Лидский замок
Король Польши и великий князь Литвы Александр Казимирович Ягеллон вот уже полгода лежал в параличе.
Он не мог без помощи лекарей и слуг ни приподняться на подушки, ни сойти с постели, лишь совсем недавно к нему возвратилась речь да начал он с немалым трудом едва шевелить левой рукой и поворачивать голову. Оттого что его весьма редко поднимали с кровати, он почти все время пребывал в дреме и потому давно уже путал ночь со днем и день с ночью.
И на этот раз из-за жаркой сухой духоты - и за окнами опочивальни, и в ней самой - больной долго не мог уснуть. В который раз приходили к нему печальные воспоминания о том, как он заболел, и что явилось тому причиной, и кто в болезни его был более всех повинен.
Полтора года назад был великий князь на сейме, в Бресте. Вся знать Великого княжества Литовского и сотни средних и мелких шляхтичей съехались тогда в Брест. Едва ли не первыми среди прочих явились братья Глинские во главе с дворным маршалком князем Михаилом - командиром его гвардии, владетелем несметных богатств и имений. Александр Казимирович любил князя Михаила. Не только за храбрость, верность и щедрость, но и за ум и великие познания во многих науках. Более всего ценил Ягеллон то, что во многом Глинский мыслил так же, как он - король и великий князь.
Единомышлен же он был не в утехах и прихотях, как многие иные, пытавшиеся заполучить королевское расположение. Сходились их помыслы в главном: как и Александр Казимирович, полагал Глинский, что держава может быть сильна лишь единовластием и что воля короля в государстве превыше всего.
Ведал об этом не только король. Знали об этом и паны-можновладцы, люто ненавидевшие за то Глинского. Однако расположение Александра Казимировича, любовь войска, несметные богатства и слава лучшего полководца не позволяли магнатам свести счеты с его любимцем.
Вот и тогда в Бресте присоветовал королю Михаил Львович отобрать Лидскую волость у пана Кшиштофа Илинича и отдать в держанье вместе с замком и городом ближнему содругу Глинского князю Андрею Дрозду.
Вспомнил король, как предложение Глинского пришлось ему по душе: не любил Илинича - первого горлохвата на сейме, постоянного супротивника любого дела, ежели было оно на пользу королю и укреплению его власти. Александр подписал привилей на Лиду и волость и выдал бумагу Дрозду. Но не тут-то было! Илинич ударил челом собравшимся на сейм панам-раде, со слезами крича, что в старых королевских привилеях писано: "Должность державца ни у кого отнять нельзя иначе как с гербом!"
К немалому изумлению Александра Казимировича, за Илинича вступились чуть ли не все магнаты.
Больной вспомнил так ясно, как будто все это случилось вчера, краснолицых чревоугодников отца и сына Радзивиллов, маленького сухого трокского воеводу Яна Заберезинского - труса и волокиту. Опалил неприязнью образ Виленского епископа Войтеха Таборы - желтолицого старика, который только из-за болезней и дряхлости не был пьяницей и бабником.
Первых панов Великого княжества дружно поддержали староста жемайтский Станислав Янович, полоцкий воевода Станислав Глебович и смоленский наместник Станислав Кишка.
Даже сейчас при воспоминании о том, как он смешался от натиска литовских панов, Александру Казимировичу стало стыдно.
Он тотчас же прекратил заседание и призвал на совет своего дворного маршалка.
Глинский явился как ни в чем не бывало, встал напротив: высокий, дородный, с первой, нечастой еще, сединой в густых кудрях.
- Брось кому-нибудь из них кусок, государь, и они раздерутся меж собою, как голодные волки, - проронил Глинский, скривив презрительную гримасу.
- Не понял тебя, князь, - высокомерно и недовольно буркнул Александр Казимирович - все-таки именно этот надменный умник втравил его в столь щекотливое дело.
- Ну, отдай, к примеру, Троки Николаю Радзивиллу-младшему. Пусть будет он, государь, не только твоим подчашим и наместником бельским, но также еще и тройским воеводой. Тогда на твою сторону перейдет и отец его, князь Николай Радзивилл-старший, - Виленский воевода, и все их сторонники.
- Заберезинский - не Илинич, - нерешительно промолвил Александр Казимирович и замолк, обдумывая услышанное.
Молчал и Михаил Львович.
- А если паны-рада не смирятся? - спросил король.
- Будь тверд, государь, - чеканя каждое слово, менторски произнес Глинский и, гордо вскинув голову, поглядел поверх Александра Казимировича в какую-то одному ему ведомую даль.
Александр сорвался на крик:
- Клянусь - быть Илиничу в тюрьме, если не покорится! Волен я или не волен в подданных моих, землях и замках?!
- Волен, государь, - низко поклонившись, почтительно и тихо произнес Глинский и, приложив руку к сердцу, по-татарски, пятясь, вышел из покоев…
Картины последующих событий закружились перед глазами больного, как карусель на ярмарке. Илинича взяли под стражу, самых отчаянных крикунов король лишил должностей старост, каштелянов и войтов. Магнаты сплотились, и, наверное, несдобровать бы ему, если бы вскоре не напали на Литву татары. Перед лицом четырех перекопских царевичей Гиреев распря между королем и панами угасла, как малый костерок под потоками ливня. Когда же татарские тумены подступили к Минску, Слуцку и Новогрудку, а передовые загоны степняков закружили в окрестностях Вильны, то не только Александр Казимирович, но и сам зрадца Глинский показался королевским супротивникам милее родных братьев.
Татары, сколь ни старались, ни одного замка взять не смогли. Ограбили и сожгли города и посады, согнали тысячи селян-полоняников и ушли в Крым, как уходит сильная, но недолговременная гроза.
Не стало степняков, и старая вражда между королем и панами-можновладцами разгорелась снова…
На следующем сейме - в польском городе Радома - они заставили Александра Казимировича принять конституцию, которая провозглашала шляхетский сейм высшей властью в государстве. "Ничего нового…" - так начиналась первая статья Радомской конституции, запрещавшей ему делать даже самое малое без согласия панов-потентатов.
Великий князь разъярился. Не стесняясь в выражениях, он попробовал обуздать распоясавшихся подданных.
Епископ Табора, вскочив с кресла, стоявшего почти у самого трона, назвал Ягеллона тираном и, увидев, как возрадовались его словам депутаты сейма, объявил Александра врагом Речи Посполитой.
Король, качаясь, поднялся с трона.
- Замолчи, поп! - крикнул он почти в беспамятстве. Не сдержавшись, Войтех Табора, князь и епископ, рванул с черной сутаны золотой наперстный крест, поднял его над головой и всенародной громогласно проклял его.
Александр оглянулся вокруг и увидел на лицах панов восторг и радость. В голову горячей тугой волной ударила кровь, и великий князь обрушился перед троном под жидкое дребезжание слетевшей с головы короны…
Победители поступили человечно и мудро: они оставили ему трон и регалии, справедливо решив, что парализованный король лучше любого другого, даже самого послушного.
Немощного Ягеллона возили на все сеймы и сборища, вынося на носилках и отдавая, не без скрытого ехидства, формально полагающиеся почести персоне властителя Польши и великого князя Литвы.
Сегодня Александра Казимировича доставили в Лиду, где намечалось собрание очередного сейма. "Лида, Лида, - с горечью подумал, засыпая, больной, - с тебя начались все мои несчастья, что преподнесешь ты мне на этот раз?"
Необыкновенный сон приснился ему, хотя ничего удивительного или волшебного в этом сне не было. Видение ничем не отличалось от яви - так живо и выпукло развернулось оно перед глазами Александра Казимировича. Колдовские чары неведомого волшебника перенесли его на полгода назад, из пыльного летнего пекла в хрустальную зимнюю стынь.
Снилась ему печальная и долгая дорога из Вильны в Краков: белые поля и леса, повсюду снега и иней - на земле, на ветвях деревьев, на крышах домов и стенах городов и замков. Снился ему траурный возок и обитые крепом кареты свиты. Даже цветы и листья изморози на стеклах возка виделись так ясно, будто этот узор был не более чем в дюйме от глаз.
Видение явило спящему вереницу лошадей в тяжелых попонах и монахов в черных рясах, выходивших с высокими распятиями к обочине дороги. Из угольной тьмы кафедрального собора на Вавеле великий князь перенесся к серебряному склепу матери - вдовствующей королевы Елизаветы. Высокие торжественные свечи почему-то не освещали собор, а только сгущали мрак, отгоняя тьму к стенам и углам огромного зала, и огоньки их тускло мерцали вокруг гроба, уступая яркой белизне серебра, воска и парчи…