- С кем более других советовался, кого слушался, кому сильнее иных верил покойный?
И сам себе ответил:
- Глинскому.
Гости затихли, напряженно вытянув шеи, Ян Юрьевич вопрошал:
- Кого награждал усопший сверх всякой меры, одаривал и лаской, и казной, и имениями? Чьим братьям раздал король полгосударства? Сам Немец, мало того что был маршалком дворным, вот уже пять лет держит за собой Бельское наместничество. Брат его, Василий, - частил Ян Юрьевич, - наместник в Василишках и староста ерестейский. Брат Иван - воевода, да не где-нибудь - в самом Киеве!
И в совершеннейшей тишине спросил:
- А кто Александра Казимировича уморил? Тот, кому и половины Великого княжества оказалось мало.
- Так почему же выпустил он нас из замка? - снова спросил Станислав Янович.
- А зачем ему мы? Выше он метит. Ему нужен новый Великий князь - Сигизмунд Казимирович. Прихлопни он нас вчера, что тогда? Нас нет, а Сигизмунд Казимирович на воле. Долго ли ему поднять Польшу и Литву на мятежника? Вот когда Сигизмунд Казимирович объявится здесь, зрадца Глинский и нас всех, и его вместе с нами в одночасье прихлопнет. Уж тогда-то никто нам не поможет.
Отвечая на невысказанные вопросы, добавил печально:
- Братья Сигизмунда далеко. Владислав сам сидит между двумя тронами. То по Венгрии мечется, то по Чехии. Да и король-то он только по названию, ни денег у него нет, ни войска, ни власти. А что до второго брата - кардинала Фридриха, то он давно уж забыл, что такое меч. А католическим распятием перекрестившегося схизматика неизвестно еще, католика ли на самом деле - не больно-то напугаешь…
И, вздохнув, скорбно заключил:
- Вот так-то, Панове. Такие вот у нас с вами дела.
- Что же делать, Ян Юрьевич? - округлив глаза, спросил Радзивилл.
Ян Юрьевич почесал левую бровь - для тех, кто знал его, верная примета: ответит.
- Пусть Немец один встречает Сигизмунда Казимировича. Если он, не дай Бог, убьет его, мы затворим ворота и сядем в осаду. Вильну брать - это не дикарей татар по болоту гонять. Да и жолнеры его не полезут на стены родного города.
- А если он вместе с Сигизмундом Казимировичем въедет в город? - спросил один из гостей.
- Ну, уж тогда-то мы найдем средства раскрыть новому великому князю глаза на то, каков его новоиспеченный друг.
Обида
Последнюю ночь перед Вильной Сигизмунд Казимирович провел без сна. Его маленькая свита заночевала в деревне, он сам - с полдюжиной самых близких людей - в панском фольварке.
Хозяин, одуревший от неслыханной чести, не знал, что и делать - метался по дому, как перепуганный петух. Следом за ним, тряся юбками, бегали его жена и полдюжины перезрелых, засидевшихся в девках дочек. Слуги с переполоху понатащили столько снеди - впору оголодавшей армии.
Не желая обижать гостеприимного хозяина, Сигизмунд умоляюще взглянул на столпившихся возле него попутчиков:
- Не смею приказывать, Панове. Прошу как друзей: спасите от литовского гостеприимства. Подставьте грудь за своего сюзерена.
Свитские, скроив притворно-скорбные лица, заговорили вразнобой:
- Не грудью прикроем, государь, - животом.
- Положим живот за государя!
Секретарь Сигизмунда Рафаил Лещиньский, не упускавший случая блеснуть ученостью, произнес, дождавшись паузы:
- Некий восточный мудрец, государь, сказал однажды: "Пища, которая переваривается, съедает того, кто ее съел".
Сигизмунд Казимирович, отойдя от попутчиков, грустно поклонился хозяйке и хозяину:
- Очень жаль, пан Витень, что не могу отведать твоего хлеба-соли.
- Отчего, государь? - хором воскликнули пан Витень и домочадцы: можно было подумать, что из-за отказа Сигизмунда сесть с ними за стол погибнет и литовец, и вся его семья.
- Врач мой, Панове, строго запретил мне пить и есть перед сном, даже самую малость.
- Хоть каплю вина! - с отчаянием воскликнул пан Витень.
Сигизмунд холодно взглянул на него:
- Какая ж у меня радость, пан Витень, чтоб стал я пить?
И то, что Сигизмунд дал понять, что траур по старшему брату еще далеко не прошел, заставило прикусить языки. Гости и хозяева, стараясь не шуметь, начали садиться за столы.
Сигизмунд, хмурый, сжав губы, ушел в сад.
Близился к концу месяц жнивень, по римскому счету август, когда у мужиков все заботы враз - и жать, и пахать, и сеять; месяц, когда гнутся в садах ветви яблонь, встают в полях снопы, а в лугах стога, когда ревут переполненные молоком боденушки, тяжело гудят пчелы, и вся земля подобна ядреной молодухе на сносях, ожидающей первенца.
Сигизмунд Казимирович сошел с крыльца, устало привалился к углу дома и, запрокинув голову, поглядел на небо.
Млечный Путь тек на край света широкой и бесшумной серебряной рекой, бережно неся золотую ладью полумесяца. Серебряный свет невидимой пеленой падал с небес, и черные колодезные журавли, желтые соломенные крыши на хатах с гнездами аистов казались покрытыми тускло поблескивающей изморозью.
Подступала полночь. Молчали петухи, не брехали собаки; лишь лошади мерно хрупали овес и чуть всхрапывали. С полей доносился отдаленный шум - мужики и бабы, пользуясь сухой и ясной ночью, отработав днем на панских полях, теперь гнули спины на своих наделах.
Сигизмунд прошел в глубь сада. За темными стволами старых вязов белела хатенка садовника, без трубы, об одно окно. Опасливо покосившись на дюжину чурбаков, напоминающих беспорядочную лесную вырубку, Сигизмунд вдруг вспомнил загадку, которой давным-давно научила его нянька: "В крутом буераке злые собаки". С неожиданным раздражением подумалось: "Места больше для пасеки не нашли, как в саду. Нет, чтобы где-нибудь на гумне поставить…" Помыслил так и удивился: "Чего это я? Завтра такие дела, а я - о пасеке".
И тут он заметил на вросшем в землю бревне, лежащем у хатенки, старика - маленького, седого, косматого.
Дед сидел, расслабленно уронив руки на колени, протянув по земле босые ноги. Голова его была откинута назад, он сидел как мертвый, уставя вверх бороду и глядя неживыми очами дальше луны и дальше звезд, куда не достигает глаз смертного.
Сигизмунд присмотрелся и понял, что этот человек слеп.
Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе. Что-то неземное увидел он в облике слепца.
- Не стой, молодец, садись, - вдруг проговорил старик и маленькой ручкой указал на место возле себя.
И странно: Сигизмунд Казимирович тотчас же повиновался, будто он был слепым нищим, а старикашка королем. Не понимая почему, он вдруг улыбнулся и, ловко стянув с ног сапоги, с наслаждением пошевелил пальцами.
- Господь-то по земле босиком ходил, - тихо сказал старик, не пошевелясь, не дрогнув ни одним мускулом на лице. Казалось, что и слова эти не слепец произнес, а принес их ветер или слетели они на землю вместе с лунным светом.
"Ишь ты, куда гнет, - подумал Сигизмунд Казимирович, - по бороде - апостол, а по зубам - собака".
Осердясь, ответил резко:
- Христос - царь, а цари босиком по земле не ходят. - И чтобы позлить старика, добавил: - В сапогах ходил, а опоясан был мечом.
Так же спокойно, как и прежде, слепец ответил:
- Не был он царем, Христос-то. Был он плотником, и апостолы его были рыбаки да плотники. И не меч он нес, а слово. Это уж после того, как вознесся он, сильные да богатые обули на него сапоги да опоясали мечом. Слова Господни от людей спрятали и написали в книгах другие. А сам-то николи их и не говорил. - Утверждая сказанное добавлением известных ему правдивых подробностей, дед продолжил: - Он по селам любил ходить, Христос-то, по берегам рек, в избушки к лесорубам любил заходить. Придет, бывало, сядет за стол и спрашивает: "Верно ли живете, люди милые?" И ни один человек соврать ему не мог, а если неправедно жил, то после того враз жизнь свою переменял. И деток малых любил, и животину всякую, и даже цветы не рвал - они сами к нему сбегались и в ноги ему головками кланялись. А где он шел, там завсегда над ним и солнышко шло - не жаркое, теплое, - а как он пройдет, то после дождичек брызнет, и в самом конце уже Райдуга райскими вратами встает.
- Кто наврал тебе такое, старик? - оборвал Сигизмунд неприязненно и грубо.
- А ты, видать, очень знатный пан, если никогда такого не слышал. Весь народ это знает, и шляхтичи, что попроще, тоже знают, только один другому редко в том признаются.
И Сигизмунд вспомнил, как то же самое давным-давно рассказывал ему младший брат, тогда еще учившийся латыни и богословию, единственный в их большой семье священник. Фридрих говорил ему, что простолюдины все до одного - еретики. Только одни притворяются истинными католиками, другие не дают себе труда делать и этого.
"Посмотри, - говорил Фридрих, - сколько языческих праздников справляют еще люди подлого звания? Зимой они колядуют, сжигают соломенные чучела, молятся дождю и солнцу. Весной не начнут сеять без того, чтобы не зарыть в борозду куриное яйцо, на Янку Купалу - так называют они Иоанна Крестителя - прыгают и верят, будто кто из них выше прыгнет, у того и хлеб будет выше. Ересям нет числа, но самая пагубная из них - превращать Бога-человека в мужика - в рыбака или пахаря, потому что тогда Христос из Вседержителя и Небесного Царя превращается в мужицкого атамана".
Припомнив разговор с Фридрихом, Сигизмунд вспомнил и другое…