Едва они вошли в Рим, как по всему их пути стали выстраиваться толпы горожан, эмоционально выражавших свои чувства. Был тут и Марк Эмилий с семьей. Публий кивнул ему издали и в этот момент увидел Эмилию Павлу, стоявшую по левую руку сенатора и несколько выступившую вперед. С такого расстояния он не мог рассмотреть ее как следует, но заметил, что выглядит она довольно пригожей. Правда, это отметили только его глаза, а в душе ее облик не произвел ни малейшего волнения.
По мере приближения к дому Сципиона толпа встречающих становилась гуще.
- Пожалуй, это стихийная овация, - сказал Лелий.
- Только без флейтиста, - добавил Публий. - И такое проявленье искренних чувств я ценю выше десятка вымученных триумфов.
Оба они вошли в дом Сципионов, и уже оттуда через второй этаж по балкону Лелий проник к себе, будто с неба свалившись на своих домочадцев.
А Публий во все глаза смотрел на мать, встретившую его сразу у входа в атрий, словно стоявшую здесь на посту с самой ночи. Помпония заметно постарела, лицо ее очень сморщилось, в движениях появилась неуверенность и суетливость, но сына она встретила с прежней величавостью. Вслед за безмерной радостью, вспыхнувшей в ее глазах, через миг в них снова тускло засветилась тревога, и она тяжело, но гордо промолвила:
- Вижу, Публий, что ненадолго ты прибыл в Рим и вскоре уедешь еще дальше, чем прежде.
- Наоборот! - весело воскликнул Публий. - Ведь Африка ближе Испании.
- Африка гораздо дальше, потому что там наш злейший враг.
- Ну если и дальше, то лишь по пути к славе.
Тут, наконец, матрона улыбнулась. Как прежде ее радовало в сыне проявленье мужественности, так теперь, когда он стал взрослым, ей было приятно увидеть в нем проблески мальчишеского задора.
Но вдруг Публий стал серьезным и грустно-торжественным. Он вынул из складок одежды мешочек, который всю дорогу из Испании держал при себе, и, положив его в нишу ларария, сказал:
- Я не сумел найти тело отца, чтобы похоронить его по обычаю Корнелиева рода, мне пришлось сжечь останки всех, погибших вместе с ним, и, перемешав пепел, взять горсть, в которой содержится и его частица… Но и только, большая доля его осталась в Испании. Однако я выполнил свой сыновий долг: не сумев перенести могилу отца на родину, я расширил пределы самой Родины до его могилы, и сделал Испанию продолжением Италии. Лучшему мастеру я закажу бронзовую урну, и в ней мы отнесем этот пепел в наше захоронение у Аппиевой дороги.
- Такой же мешочек я привез и семье Гнея Корнелия, - добавил он после некоторой паузы. - Завтра я сам отнесу его Назике.
2
Со следующего дня Публий стал обходить знакомых, отдавая визиты вежливости. В ходе этой кампании разошлась значительная часть его личной доли испанской добычи. При этом люди, которых он уважал, получали от него дары, имеющие в большей степени художественную ценность, чем материальную, а те, о ком он был не столь высокого мнения, довольствовались золотом или серебром на вес.
Общаясь в гостях со многими людьми, Публий гораздо глубже вник в настроения нынешнего Рима и, кроме того, завел несколько новых важных знакомств. Так, в доме Публия Назики он встретил тестя своего двоюродного брата Лициния Красса - личность весьма колоритную и приятную в общении. Наряду с тем, что Лициний был Великим понтификом, он и благодаря собственным достоинствам имел обширные связи в среде нобилитета. Это был человек лет сорока, среднего роста, совсем не полный, хотя и именовался Крассом, но, пожалуй, склонный к полноте, подвижный, жизнерадостный и любознательный. Посетив семью погибшего под Каннами товарища, Сципион познакомился с очень шустрым юношей, приходившимся погибшему двоюродным братом и носившим фамилию Квинкций Фламинин. Этот молодой человек был чуть ли не помешан на греках, и благодаря ему Публий существенно обогатил свою библиотеку.
Естественно, одним из первых Сципион навестил Марка Эмилия. Там он, наконец-то, по-настоящему рассмотрел свою предполагаемую невесту.
Эмилия, несомненно, была красива. Черты ее лица плавно переходили одна в другую, будто изгибы чудной мелодии, образуя гармоничную, законченную картину. Весь ее облик был проникнут благородством, утонченностью и изяществом. Но это была красота совсем иного рода, чем та, что поразила Сципиона прежде. Если бы он не встретил Виолу, то, конечно же, был бы очарован прелестью Эмилии, и она показалась бы ему совершенством, но теперь, при виде безукоризненных черт, мягко изогнутых линий, он тосковал в этом царстве пропорции и симметрии по вдохновенной творческой незавершенности красоты Виолы, полной спрессованных противоречий. На лице Эмилии его взгляд тихо и мирно покоился в блаженстве созерцания, но, когда он смотрел на Виолу, у него возникало чувство, какое бывает, если со скалы взираешь в пропасть, дна которой едва достигает взгляд: захватывает дух от восхищения и страха, жаждешь ощутить стремительный восторг полета в бездну, но невольно отшатываешься от края и отводишь глаза.
Округленность и завершенность, символизирующие красоту Эмилии, доставляя эстетическое наслаждение, парадоксальным образом усыпляли фантазию и в конечном итоге тормозили жизнь. По лицу Виолы взгляд пробегал порывисто и жадно, оно было сравнимо с омутом, со дна которого глубинные течения уносят далеко в подводное царство, на нем словно бы начертаны магические знаки, разгадкою ведущие в новый необъятный мир; и, сделав круг, взор уже не возвращался к началу, увлеченный тайной, он не мог остановиться и заходил на следующий виток, большего размаха. Согласно с этим движеньем по спирали с угрожающей неотвратимостью росли и чувства, в мгновенья достигая взрыва страсти.
Эмилия казалась восхитительным изображением Венеры на превосходной картине великого мастера, но Виола была сама живая богиня любви. Создавалось впечатление, что Эмилия когда-то в прошлых своих воплощеньях, если следовать Пифагору, пылала жестокой страстью, но теперь в ней осталось лишь мягкое сиянье спокойного ровного счастья, как воспоминание об оргиях бурной любви. Ее можно было уподобить вулкану, уже извергшему огонь и лаву и ныне флегматично дымящему белой струйкой теплого пара, а Виола жила в первый раз и являла собою сгусток жизненных сил.
Впрочем, Публий в попытке объяснить представший ему феномен слишком удалился в потусторонние нюансы. Эмилия очень обиделась бы, узнав его мысли, поскольку сама отнюдь не считала себя "потухшим вулканом", ей представлялось, что она полна сил, движенья и любви.
Кстати, Эмилия очень удачно вступила в общую беседу и своими познаниями, свежестью мысли пробудила у Публия любопытство. Вообще-то, он больше разговаривал с ее братом Марком, радуясь его первым признакам пробуждения интереса к жизни. Однако скоро красноречие Марка и родного брата Эмилии Луция - другого участника компании - померкло перед легкой, полнокровной, искрящейся мягким юмором речью сестры, и она стала главной собеседницей Публия.
Еще в Испании, предвидя этот визит, Сципион тяготился им. Во-первых, ему было неприятно, что тут его будут оценивать по тем качествам, которым сам он не придавал значения, считая их второстепенными, а во-вторых, проведя всю молодость на войне, он не привык к церемониалу светских салонов в части развлечения дам. Но в действительности все оказалось проще и приятнее, чем ему думалось. Эмилия отличалась всесторонней образованностью, почти не уступая в этом Публию, и что особенно его поразило, она широко освоила греческую культуру, даже философию, и знала чуть ли не все, известное ему. Правда, ее познания отличались свойственным женскому уму формализмом, однако некоторые положения прозвучали в ее интерпретации любопытно. Но наряду с эрудированностью она обладала и более важным качеством. У нее было особое чувство общества, тонкий такт позволял ей улавливать малейшие нюансы в настроении собеседника, благодаря чему она умело помогала ему разворачивать свиток разговора, каждым своим вопросом, замечанием или легкой шуткой подстегивая его фантазию. Приятная манера общения удачно дополнялась достоинствами ее голоса, не очень глубокого и не слишком звонкого, но весьма живого и приятного. Это был голос не любовницы, а друга. Особенно мило она говорила по-гречески на аттическом диалекте.
Под влиянием этого легкого изящного общения Публий в полной мере ощутил аромат мирной жизни и на некоторое время даже забыл о карфагенянах и Ганнибале. Однако он спохватился, что засиделся в гостях свыше нормы, диктуемой приличиями, и стал прощаться. Расставаясь с Эмилиями, Сципион пригласил главу дома провести следующий день в термах, заметив при этом, что он надеется в скором времени потерять подобную приятную возможность ради большего счастья и наивысшей чести. Намек очень понравился Марку Эмилию, поскольку говорил о положительном решении мучившего их обоих вопроса, так как, по правилам римской стыдливости, вместе в бане не могли мыться тесть и зять, так же, как и отец с сыном.
Уже в темноте возвращаясь в Велабр, Публий ощущал не просто радость от общения со столь прелестным созданием как Эмилия, а даже некоторую эйфорию. Он что-то насвистывал, хотя обычно не любил производить лишний шум, и подмигивал звездам, которые сегодня казались совсем близкими, будто сошедшими ради него со сфер, определенных им Эвдоксом. Вдруг он резко остановился, так, что раб налетел на него с разгона, не получив, впрочем, возмездия за неловкость ввиду внезапной озадаченности хозяина, и сказал: "Понял". Постояв некоторое время, он пошел дальше, но уже сосредоточенный, задумчивый.