"Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников - блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.
Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны".
В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие - казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.
Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: "Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично".
"Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании", - примеряюще подытожил Лелий.
21
Узнав, что взбунтовавшиеся легионы по дороге в Новый Карфаген уже преодолели большую часть пути, Сципион послал им навстречу тех самых семерых трибунов, которые посещали их у Сукрона. Прибыв в расположение войска, офицеры сделали вид, будто о мятеже все забыли, и объявили солдатам, что в городе их очень ждут, так как находящиеся там легионы в ближайшее время под командованием Юния Силана отправятся в поход против испанцев, а они займут место ушедших и поступят в непосредственное распоряжение проконсула. Под впечатлением от этой вести внешне смиренная масса войска всколыхнулась от потоков подводного теченья неукрощенного мятежного духа, и всеобщее настроение сразу изменилось. Солдаты возомнили, что не они окажутся во власти Сципиона, а, наоборот, им представится возможность, угрожая ему, диктовать свои условия. В войске воцарились веселье и разгул. Трибуны не пытались одергивать смутьянов, а, потакая им во всем, старались укрепиться в их доверии.
Когда шумная толпа, мало напоминающая подразделение римской армии, ввалилась в городские ворота, ее и в самом деле встретили весьма радушно. Горожане, италийские купцы и расквартированные здесь воины радостно приветствовали пришедших и наперебой приглашали их к себе погостить. Семеро Сципионовых трибунов развели зачинщиков мятежа на ночлег к надежным людям, которые заранее получили необходимые инструкции.
На рассвете следующего дня Юний Силан, как и было объявлено, поднял снаряженные в поход легионы и повел их к выходу из города. Но у ворот колонну задержали и велели ждать дополнительных распоряжений. Несколько позднее сигналами труб стали сзывать к трибуналу мятежников. Те собирались лениво и угрожающе роптали, ободренные уходом из города основных сил проконсула. Увидев Сципиона, они приняли самоуверенный, даже наглый вид и грозно придвинулись со всех сторон к возвышению трибунала. Однако среди них не оказалось лидеров, способных организовать распыленное по тысячам голов недовольство в единую силу. Сципион ни словом, ни знаком не поприветствовал солдат, лишь обвел полинявшую от беспорядков толпу угрюмым долгим взглядом и сел на поданное ему ликтором кресло. Смутьянов несколько озадачил облик полководца. Они предполагали встретить изможденного болезнью, надломленного человека, которого легко запугать и склонить к любым уступкам, но вдруг увидели перед собою своего императора во всей мощи духовных и физических сил, таким, каким он был, когда водил их на карфагенян в самые славные дни этой войны. Только лицо его теперь выражало большую суровость, чем перед теми битвами, и солдаты невольно поежились, задумавшись над тем, кому сегодня адресован его гнев.
Бунтовщики оказались в замешательстве. Прежде чем они смогли бы прийти в себя, произошли новые события, усугубившие их тревогу. Легионы Силана вернулись от городских ворот и, прибыв на площадь, где собрались мятежники, с оружием наготове окружили толпу смутьянов. Те сразу сникли, в их взорах, обращенных к Сципиону, недавняя злоба и вызывающая наглость сменились смирением и заискивающей мольбою. Провинившийся пес не мог бы смотреть на хозяина выразительнее.
Сципион не повел и бровью в те драматичные мгновения, когда столь резко изменилась расстановка сил, в свою очередь, вызвавшая крутые изломы в настроениях тысяч людей. Тревожное напряжение в толпе нарастало, но зловещая тишина продолжалась. Наконец к Сципиону подошел ликтор и сообщил, что тридцать пять зачинщиков восстания, которых ночью напоили допьяна, теперь связаны и доставлены в общественное здание невдалеке. Тогда Сципион тяжело встал, прошелся несколько раз по трибуналу и, как бы нехотя повернувшись к солдатам, глуховатым голосом произнес: "Почти всю жизнь я провел в солдатских лагерях, на равных делил с воинами опасности, труды и хлеб. Я познал дух войска, и сам себя давно привык считать солдатом. И вот теперь произошли столь невероятные, непостижимые для римского гражданина события, что я не только не в силах найти слова, какими можно было бы охарактеризовать это чудовищное злодеяние, но даже не знаю, как к вам обратиться. Как назвать вас? Воины? Но вы попрали присягу, отвергли власть полководца. Граждане? Но вы изменили Отечеству. Враги? Но я вижу на вас римское снаряжение и по всему облику вашему узнаю сограждан…"
Сципион замолк, и гнетущая пауза тяжелым грузом придавила солдат. Он сделал несколько шагов по трибуналу, остановился и вперил взгляд в лица стоящих в первом ряду, отчего те несколько подались назад, хотя отступать было некуда, так как вокруг толпы плотным кольцом сомкнулись мечи и копья. Сципион снова вернулся на середину возвышения и, глядя поверх поникших голов, продолжил речь.
"Так как же обратиться к вам? Кто вы ныне? Кем вы стали? Испанцы взбунтовались против Рима, воспользовавшись моей болезнью. Но на то они и испанцы, чтобы сражаться за Испанию. Они нарушили договоры, попрали узы гостеприимства, связывавшие их со мною, но на то они и варвары. А кто же вы, если примкнули к ним? Иберы, по крайней мере, не преступали законов своих общин, не предавали сограждан, не свергали власть вождей. С точки зрения покоренных племен, их действия обоснованны и оправданны. А каковы ваши цели? Подчинить соотечественников варварам? Или, может быть, вы хотели безвозмездно помочь пунийцам, которым даже их собственные войска служат за деньги? Где та мораль, каковая способна оправдать вас? Где доводы, коими вы руководствовались?