Когда Гай Лелий и Масинисса в основном закончили покорение восточной Нумидии и двинулись к Цирте, Сифакс уже считал себя готовым сразиться с кем угодно. Он смело выступил им навстречу, желая поскорее разделаться с легатами, чтобы угрожать самому Сципиону. Сблизившись, противники поставили лагери в пределах видимости друг друга, и каждая сторона тут же продемонстрировала свою непримиримость конными выпадами. Лелий и Масинисса имели только всадников и легкую пехоту, тогда как у Сифакса было настоящее войско. Следовательно, перед римлянами стояла задача спровоцировать нумидийцев на конную битву без участия фаланги. Поэтому, начав дело с безобидных стычек, легаты постепенно подбрасывали в бой все новые турмы, как поленья в костер. Такая схватка, как ничто иное, разжигала азарт Сифакса. Он снова чувствовал себя оскорбленным невниманием Сципиона, его дух стремился к великим свершениям, а тут у него под ногами путались какой-то Лелий и многократно битый им Масинисса! Царь приходил во все большее раздражение и наконец вознамерился разом покончить с нарушающим субординацию врагом. Он пустил в ход всю массу конницы и начал выводить за ворота пехоту. Однако, прежде чем Сифакс выстроил фалангу, его всадники уже опрокинули римлян и погнали их к лагерю. Царь поручил пехоту попечениям офицеров, а сам рванулся вперед, дабы лично приобщиться к ратной славе. Вихрем мчались полчища Сифакса, сметая все на своем пути, но вдруг римские всадники куда-то исчезли, а на их месте оказались плотные ряды велитов, частично вооруженных как легионеры. Смертоносная туча метательных снарядов на мгновение закрыла над нумидийцами небо, приведя их в замешательство, а в следующий миг забились в судорогах падающие кони, застонали раненые люди, и африканцы подались назад. Римляне извлекли максимальные выгоды из этой запланированной ими паузы: их конница развернулась и лавиной пошла на врага, только теперь начиная настоящую битву, велиты, выпустившие метательный боезапас, с дротиками и копьями наперевес смешались с всадниками и как бы сцементировали собою атакующую конницу. Страшный своею мощью и внезапностью удар римлян смял нумидийцев, и, отступая, они были готовы вот-вот обратиться в бегство.
Разгневанный Сифакс, хлестая кнутом трусливо шарахающихся от противника подданных, пытался восстановить строй. Его неистовство, оставляющее равнодушной Софонисбу, возымело действие на всадников, оказавшись для многих из них сильнее страха смерти, и позволило царю сколотить авангардный отряд, с которым он несколько придержал наступление неприятеля. На короткое время ход боя выровнялся, но, поскольку значительная часть нумидийцев уже рассыпалась по лугам, радуясь поводу вернуться в свои селения, римляне снова стали одерживать верх. Сифакс понимал, что в его положении пунийский или римский полководец постарался бы организованно отступить к лагерю и затем, объединившись с пехотой, возобновить сражение на ином качественном уровне. Но его самолюбие не позволяло ему пятиться перед всего лишь помощниками Сципиона, и он сделал еще одну отчаянную попытку переломить судьбу битвы. Выкрикивая воинственные лозунги, Сифакс сдавил пятками брюхо коня, заставив его броситься в гущу врага. Однако за царем в этот раз почти никто не последовал, и он одновременно ощутил восторг при виде сраженного им италийца и ужас падения, когда под ним рухнул конь. Торжествующие римляне спешились и прижали африканского вождя к земле. И уже скоро Сифакс униженно предстал перед Гаем Лелием и, что самое страшное для него, перед Масиниссой. Узнав о пленении царя, нумидийское войско распалось, правда, значительная часть его отошла к Цирте. Римляне захватили и разграбили лагерь. Победа была полной.
Но предаваться упоению успехом не приходилось. Следовало торопиться в Цирту пока карфагеняне не поставили там нового царя, тем более, что у Сифакса уже подрос сын от одной из первых жен Вермина, для которого пунийцы вполне могли подыскать новую Софонисбу. Масинисса высказал Лелию пожелание овладеть столицей силами одних нумидийцев, дабы это выглядело как освобождение города от захватчика Сифакса, а не походило на завоевание Нумидии иноземцами. Лелий подивился политическому чутью африканца и одобрил его предложение. Будто между прочим Масинисса заметил, что для солидности предприятия ему нужен пленный царь. Римлянин согласился и с этим. Однако, когда Лелий увидел, как при появлении закованного в цепи Сифакса, засверкали глаза Масиниссы, как тот стал стискивать и вертеть в руках кинжал, раня им руки, он пришел в ужас от необузданности варвара и начал раскаиваться в оказанном ему доверии. Но уже ничего нельзя было изменить, не вступая в конфликт. Поэтому Гай ограничился предостережением Масиниссе, что, хотя самое главное в их деле выполнено, оставшаяся часть требует особой осторожности и деликатности.
Впрочем, Лелий напрасно страшился за трофейную жизнь Сифакса, опасность, и гораздо более серьезная, подстерегала римлян совсем в другом месте. А пока все шло прекрасно. В то время, как римляне не спеша следовали в однодневном переходе позади нумидийцев, Масинисса подступил к стенам бывшей отцовской резиденции и завел переговоры с городской знатью. Он долго удобрял умы бывших соотечественников своим красноречием, а потом вывел для всеобщего обозрения гремящего кандалами Сифакса. Партия сторонников западной Нумидии, состоящая в основном из остатков разгромленного войска, сразу пришла в расстройство, словно лишившись знамени. А друзья Масиниссы, используя заминку врага, сплоченной группой пошли в атаку. Возникла свалка. В суматохе удалось открыть ворота, и Масинисса с всадниками ворвался в город. Исход дела стал ясен, и противники молодого претендента в цари сложили оружие. А Масинисса с гордостью и волнением ступил на порог отцовского дворца, долгое время попираемого пятою ненавистного Сифакса.
Чуть позже в то же здание ввели и пленного царя, только в подземную его часть. Сифакс оказался в затхлой сырости темницы в обществе крыс, стиснутый оковами и тоской. Впав в прострацию, несчастный потерял счет времени. Как отголоски далекой жизни ему мерещились доносящиеся сверху звуки торжественной процессии и какого-то пиршества. Порой он терял ориентацию, и шум уже казался исходящим из-под земли, словно там, глубоко под ним, проходил разнузданный шабаш ведьм. Потом его чувства и вовсе отключились от всего окружающего. Минули часы или даже целые дни небытия. Душа его смирилась, приобщаясь к вечному покою. Он уже слышал небесные хоры потустороннего мира.
Возможно ли было предположить, что существует сила, способная поднять его с покрытых слизью камней, зарядить разрушительной энергией и заставить биться в истерике, бросаясь на стены? Однако именно такой эффект вызвал визит слуги, принесшего своему бывшему царю похлебку, который, прежде чем уйти обратно, со злорадством сообщил ему, что новый царь Масинисса справил пышную свадьбу с Софонисбой.
Сногсшибательное действие оказала эта весть и на Гая Лелия. Но у римлянина любые, самые неожиданные осложнения в первую очередь вызывают реакцию действием. Потому Лелий пришпорил коня, поторопил войско и вскоре прямо с похода ворвался в Цирту. Причем в пути он не терял времени и, наведя справки, узнал, что Масинисса еще в юности, находясь на обучении в Карфагене, был обручен с дочерью Газдрубала, но позднее, когда пунийцы сделали ставку на Сифакса, Софонисбу пустили в оборот с гораздо большей выгодой. Многое прояснила эта информация в поведении Масиниссы, но скрытность нумидийца обеспокоила Лелия не меньше, чем безумный, если только не предательский поступок.
Римляне, будто бы торопясь поздравить Масиниссу с возвращением отцовского царства, оккупировали дворец, а заодно выставили посты в ключевых точках города. Гай Лелий, не давая возможности африканцам прийти в себя и понять, в чем дело, оперативно обыскал помпезно разукрашенные палаты и вынул из-под кучи постельного белья полуголого, раскрасневшегося от ласк Масиниссу.
Застигнутый врасплох нумидиец растерялся. В нем бурлили противоречивые чувства. Наконец возобладал разум, и он, поняв, что любой царь стоит рангом неизмеримо ниже римского легата, подчинился Лелию и, накинув тунику, пошел за ним. Тот привел его в первый попавшийся зал, достаточно удаленный от спальни, и заговорил о делах войны, демонстративно умалчивая о свершенном проступке. Масинисса, отвечая невпопад, долго томился в ожидании главной для него темы беседы и в конце концов, потеряв самообладание, сам пустился в путаные оправдания, словно напроказивший мальчишка. Но при первом упоминании о Софонисбе, Лелий заявил, что жена врага, как и все его имущество, принадлежит римскому народу, а потому она вместе с Сифаксом будет отправлена в Рим, чтобы пройти в триумфальном шествии во славу императора. Нумидиец заикнулся о ее новом положении, достигнутом в результате свадьбы с ним, Масиниссой, но под волевым взглядом римлянина осекся и сжевал окончание фразы. Помолчав некоторое время, они снова вернулись к разговору о войне. Лишь выждав определенный период, пока Масинисса не привык к мысли, что Рим не позволит ему жениться на карфагенянке, Гай Лелий сменил тон и по-человечески выразил ему сочувствие.