Сципион с искусственного возвышения вглядывался в даль. Сражение, для многих представляющее собою безликий хаос, пожирающий и калечащий обезумевших от ужаса и злобы людей, читалось им, как поэтический свиток, где воинские подразделения являлись словами и буквами, элементы построения - строфами, а ходы, предпринимаемые полководцами, - фигурами слога, вдохновения и мысли. Однако вершин искусства в разыгрываемой драме со стороны противника Публий не узрел. Газдрубала он слишком хорошо знал и легко распознавал его хитрости, причем фантазию карфагенянина дополнительно сковывала неподготовленность войска, затрудняющая ему осуществление какого-либо маневра. Правда, в тылу пунийцев сегодня виднелась резервная линия, значит, Газдрубал все же кое-что воспринял от римлян, но это была жалкая попытка противостоять Сципиону. Сифакс же формально следовал порядку, которому его некогда научил центурион Статорий, а поскольку копия всегда хуже оригинала, то такая тактика тоже не страшила римлян. Вдобавок ко всему, разгоряченные боем нумидийцы скоро забыли теорию и, смешав ряды, беспорядочной гурьбою бросились вперед. Сифакс бессильно метался на заднем плане, то пытаясь восстановить дисциплину, то порываясь лично возглавить сумбурную свалку. Временами он вдруг замирал на месте и орлиным оком глядел с коня поверх голов сражающихся, высматривая своего государственного и личного врага Сципиона. В эти мгновения белели от усилий его пальцы, стискивающие древко копья. Наиболее крепко пока выглядел центр карфагенского войска, состоящий из кельтиберов. Эти жертвы корысти, занесшей их на край света, увидев перед собою римского полководца, столь знаменитого у них на родине, почувствовали себя в роли смертников и бились с бесстрашием обреченных.
Первыми дрогнули всадники Сифакса, лишь недавно оторванные от своих мирных кочевий и неуютно чувствующие себя на поле боя. Они, конечно, не могли противостоять превосходной римской коннице, которая в плотном бою имела еще и дополнительное преимущество за счет более тяжелого вооружения. Единственное сомнение перед сражением вызывали у Сципиона его нумидийцы, и он даже стянул триариев к левому флангу, чтобы подстраховать их в случае неудачи. Но Масинисса, показав себя замечательным легатом, умело использовал своих всадников и нейтрализовал сильные стороны противника. Карфагенянам, оснащенным, как и римляне, мощным снаряжением, он противопоставил подвижность и маневренность легких, будто летучих нумидийцев. В результате, и карфагенская конница, составленная из весьма богатых людей, но плохих воинов, скоро распалась на отдельные отряды, вслед за чем закономерно обратилась в бегство. Неистовый Масинисса преуспел в преследовании и сумел сравняться с Лелием.
А в пехотном бою напряжение нарастало. Пунийцы значительно превосходили числом гастатов и последние едва сдерживали натиск вражеских толп. Однако Сципион не форсировал события, и принципы не трогались с места. Не вводя в дело подкреплений, проконсул, зато, активизировал офицеров, и те, выступив на передовую, собственным примером поддерживали воинственность солдат.
Время шло, казалось, римляне вот-вот попятятся назад. В душе Сифакса пылал мстительный огонь. Нумидиец торжествовал, предвкушая, как повергнет закованного в цепи Сципиона к ногам восхитительной карфагенянки. У Газдрубала было другое настроение. Он видел, что римляне берегут лучшую часть войска для какого-то особого предприятия, и при этом еще с тоскою оглядывался назад, ожидая возвращения победоносной вражеской конницы, против которой был вынужден развернуть весь резерв сразу после поражения своих всадников. Частенько случалось, что, опрокинув противника, конница, соблазненная возможностью грабежа, увлекалась преследованием и насовсем покидала поле боя. Но в данном случае Газдрубал не рассчитывал на подобный поворот событий, поскольку знал, кто такой Сципион и кто такой Лелий. Некоторые надежды он возлагал лишь на необузданный нрав Масиниссы.
Чем жарче разгоралась битва, тем больше она требовала физических и духовных сил от людей. Накалялись страсти, эмоции выплескивались фонтаном противоречивых чувств. Многие участники этого действа, прожив десятки лет, не знали самих себя и лишь здесь в высшем напряжении сил явили миру истинное лицо. Тех, кто в обыденной жизни составлял серую массу посредственности, ныне экстремальный всплеск судьбы, рассортировав, отбросил к противоположным полюсам, разделив толпу на героев и ничтожеств. Поле боя представлялось наковальней богов, на которой бессмертные выковывали достойный их народ.
В этом кипящем котле страстей Сципион сохранял незыблемое спокойствие. С приходом в Африку он ощущал в себе беспредельное могущество, и события при всей их значительности не могли выйти за границы его воли и ума, а значит, были ему подвластны. Но легаты с тревогой посматривали на полководца. Они догадывались о замысле проконсула, так как предполагаемый маневр тщательно отрабатывался на ученьях в Сицилии, и им казалось, что давно пора применить этот ход, поскольку промедление грозило разгромом первой линии. Хладнокровие Сципиона выводило офицеров из себя, и чудилось, будто их разгоряченные лица вот-вот зашипят, овеянные его ледяным бесстрастием. Однако опытный глаз Сципиона точно уловил соотношение сил, и полководец знал, что гастаты выстоят. Его выдержка основывалась на расчете. Наконец он увидел вдали приближающуюся тучу пыли. Возвращалась конница, и земля взметалась к небесам под ударами копыт пяти тысяч рьяных коней. Сципион улыбнулся, ласково посмотрел на легатов, радуясь возможности избавить их от нестерпимого волненья, и отдал распоряжение, в краткий срок преобразившее все вокруг.
Два легата со свитой трибунов стремглав поскакали ко второму эшелону. Прибыв на место, они поделили между собою принципов и, развернув их в колонны, стали выводить с двух сторон из-за спин гастатов в охват вражеских флангов. Прекрасное зрелище для римского штаба являли слаженные действия огромной части войска. А между тем в момент начала этого движения Сципион впервые за весь день испытал сомнение. Множество раз прием со второй линией отрабатывался на ученьях, но в боевой обстановке, отличающейся крайним возбуждением и чреватой всяческими случайностями, все могло произойти по-иному. Какая-либо заминка или несогласованность грозили сорвать атаку и погубить дело. Впрочем, опасения, промелькнув тенью, быстро исчезли. Все шло по плану: принципы, успешно совершив обход, ударили в незащищенные фланги противника, триарии пришли на помощь уставшим гастатам, а всадники Лелия и Масиниссы вот-вот должны были обрушиться на пунийцев с тыла и замкнуть роковое кольцо.
У Газдрубала при виде маневра римлян глаза полезли на лоб. Карфагеняне тоже любили фланговые нападения и частенько совершали таковые из засады, используя особенности местности. А здесь, в широком ровном поле, засада была устроена внутри самого войска, причем, сразу на оба крыла. Газдрубал обладал быстрым живым умом и хорошо ориентировался в самой сложной ситуации. Он собрал свою свиту и, предоставив армию гибели, едва не взлетел над равниной в стремительном галопе. Попытки римлян настичь его оказались безуспешными, так как, давно имея дело со Сципионом, карфагенянин научился выбирать самых резвых коней.
А Сифакс так толком и не понял, что произошло, поскольку резкое изменение настроения помутило его рассудок. Ему показалось, будто римляне возникли из-под земли, а Сципион вновь вырос в его воображении до масштаба Родосского колосса. Полководец римлян представлялся ему теперь неким зловещим божеством, властелином тьмы, мановением волшебного жезла разверзшим долину, дабы исторгнуть из Аида своих чудовищ. Нумидиец поник головою и застыл в неподвижности. Вокруг свершалась трагедия избиения массы людей, вновь из войска превратившейся в беспомощную толпу, но Сифакс не шевелился. Его конь почувствовал безжизненность хозяина и заплясал, стремясь избавиться от бесполезного груза. Сифакс спешился и словно врос в землю. Его толкали шарахающиеся из стороны в сторону люди. Он уже не был для них царем, их господином стал страх. Вдруг какой-то импульс, наподобие судороги обезглавленного животного, заставил его встрепенуться. Сифакс снова привел к повиновению коня, разыскал нескольких офицеров и отправил одного из них на другой фланг к Газдрубалу. Все это им совершалось автоматически, его душа погасла, и он действовал во мраке. Через некоторое время заряд слепой активности был растрачен. Сифакс снова впал в уныние и подолгу неотрывно смотрел на меч, видя в нем единственного защитника от кошмара жизни. Между тем гонец к Газдрубалу бесследно пропал. Но Сифакс и сам знал, где сейчас его тесть. При воспоминании о нем нумидийца передернуло от злобы, и он спрятал меч в ножны. Инстинктивное прозрение постигло его и заставило по-новому взглянуть на Газдрубала, Софонисбу и Сципиона. Он понял, на какую участь обрек себя, встряв в их дела, и поразился, как ему удалось уцелеть до сей поры в окружении этих людей. Беспросветная чернота объяла его. Сифакс не хотел жить, но и не желал порадовать врагов самоубийством. Он возложил ответственность за себя на судьбу и ничего более не предпринимал. Постепенно натиск римлян почему-то ослаб, и в образовавшиеся в кольце наступающих просветы хлынули потоки африканцев. Толпа увлекла и Сифакса. Он безостановочно проскакал несколько часов и к ночи оказался в безопасности.
Задержка, позволившая спастись нескольким тысячам пунийцев, была вызвана небывало упорным сопротивлением кельтиберов. Страшась сдаваться Сципиону, по отношению к которому они проявили жестокую неблагодарность, испанцы все полегли на поле боя и отвлекли на себя внимание римлян. Зато лагерь достался победителям без боя, стража и обозная прислуга, все бросив, загодя разбежалась по окрестностям.