Над рощей будто вновь заполыхал возрожденный в слове пожар, поглотивший сорок тысяч вражеских жизней и, значит, соответственно столько же спасший своих. Словно наяву падали на головы несчастных горящие бревна, обугливались пунийские трупы, рушилась карфагенская мощь, и над тленом парили в огне и дыму серебряные орлы римских легионов. Вобрав в себя ужас, боль и торжество сраженья, гремел эпический гекзаметр поэта, оглушая и опаляя пламенем вдохновения людские души. Когда смолк победоносный голос, воцарилась тишина, и, казалось, даже птицы стихли в весеннем лесу.
Лесть была чужда друзьям Сципиона, никто не пытался умалить достоинства неизвестного таланта, но все же нобили, задающие здесь тон, испытывали неловкость при мысли о присуждении первенства италийцу. Кто-то предложил учредить два приза: для латино- и греко-язычных произведений, и один из них заслуженно отдать Публию, а другой - возмутителю спокойствия. Но окончательное решение принял, как обычно, сам Сципион.
Пока шли споры, он внимательно изучал внешность поэта. Это был довольно высокий человек лет тридцати шести с вытянутым грубоватым лицом и безмерно толстым носом. Если бы не особенные глаза, сквозь тяжелый, давящий взгляд мерцающие внутренним огнем, его можно было бы принять за обычного крестьянина. Когда шум утих, Сципион сказал, обращаясь к италийцу в полувопросительной интонации:
- Тебя зовут Квинт Энний, ты командовал союзнической когортой?
- Да, Корнелий, - с достоинством ответил Энний.
Сципион мысленно укорил себя за то, что до сих пор знал этого человека только как весьма посредственного офицера низкого ранга.
- Так вот, друзья, - произнес Публий, - нет места каким-либо сомненьям: Квинт Энний - победитель.
При этом он встал и собственноручно возложил на голову лауреата венок, час назад преподнесенный ему самому.
- Но ваши сочинения невозможно сравнивать, - возразил Ветурий, - у него латинская мощь, а у тебя греческая утонченность…
- Тем более он заслуживает похвалы за то, что вознес наш язык над лучшим из заморских, - отреагировал Сципион и после паузы добавил:
- Друзья, не нужно спасать мою литературную репутацию. Каждому свое. Я полководец, и в этом знаю толк, горе тому, кто посмеет на поле брани состязаться со мною в военном искусстве, а Квинт Энний - поэт, и тут уж ему, как я полагаю, скоро не будет равных. Выше головы, возрадуемся, что среди нас есть мирные таланты, благодаря им мы не будем скучать после окончания войны! А ты, Квинт, не откажи нам в обществе и располагайся рядом со мною.
Столь необычно завершился конкурс, а общее веселье продолжалось. Сгущались сумерки, и вокруг пирующих слуги зажгли множество факелов. Умы устали за день, и теперь все большее внимание уделялось радостям тела, причем чревоугодие являлось не единственным из них, и пунийские рабыни, разносящие яства, частенько сами служили лакомством, благо, что густая весенняя растительность под каждым деревом сплела мягкое душистое ложе.
Только Сципион по-прежнему предпочитал беседу всему прочему. Он с интересом изучал нового друга. Выяснилось, что Энний, уроженец окрестностей Тарента, переселился в Рим, после того как Квинт Фабий возвратил его родную область государству, и в столице он был учителем, а кроме того, конечно же, занимался поэтическими опытами.
- А скажи мне, Квинт, не приврал ли ты насчет хитрости Одиссея? - вдруг с лукавством в тоне спросил Публий.
- Что-то не пойму, - недоуменно промычал Энний, бывший столь же неповоротливым и пассивным в материальной жизни, сколь темпераментным и стремительным - в мире искусства.
- Сдается мне, будто душа великого Гомера, пространствовав в Аиде больше пятисот лет, вселилась именно в твое могучее тело… Вот я и хочу выяснить, почему грек Одиссей хитер, как пуниец.
При этом все вокруг заулыбались, но Энний, ничуть не смущаясь, буркнул по поводу переселения души, что так оно и есть, а в вопросе об Одиссее невозмутимо подтвердил реальность всего изображенного в знаменитой поэме, и подобными ответами всерьез проверил чувство юмора окружающих.
- Ну конечно, наш друг Энний с Гомером не врут, - подтвердил Гай Лелий, - ведь Улисс хитер, а пунийцы коварны. Но это разные понятия: добавь к искрометной хитрости низость и зло, только тогда получишь коварство.
- Тонко и верно подмечено, - заметил Сципион и, снова обернувшись к поэту, сказал:
- Я, Квинт, потому вспомнил о Гомере, что пора и нам иметь свои "Илиаду" с "Одиссеей". В тебе я вижу призвание своим искусством осуществить связь времен, и отсвет выдающихся прошлых деяний наших героев бросить вперед, озарив им будущее, дабы сыновья и внуки, увидев этот свет, предстали миру единым народом с отцами и дедами!
Тут Энний встрепенулся. Несомненно, Публий затронул самые сокровенные струны его души.
- Я мечтал об этом, - молвил поэт, - но сам себе в подобной дерзости не признавался… Смогу ли я.
- А смогу ли я одолеть Карфаген? - вопросил Сципион. - Я обязан это сделать, значит, так оно и будет. Ты, Энний, приобщился к жизни нашего народа, так восприми и непреклонный дух его! Ты сможешь, Энний! Но знай, что я иду к цели уже пятнадцать лет, и твой успех тоже не будет скорым.
- Да, я смогу! - с необычайной для него горячностью воскликнул Энний. - И лучшей моей книгой будет поэма о тебе, Корнелий Сципион!
Публий увидел, как при этом возгласе скривилось лицо Марка Порция, неловко возлежащего в дальнем углу крайнего ложа, и воспользовался примечательным поведением квестора, как предлогом, чтобы сменить тему разговора, принявшего неуместный для данной обстановки патетический тон.
- Ба, кто это там? - воскликнул он, старательно вглядываясь, словно смотря в даль, в направлении Катона. - Никак грозная тень сумрачного Максима Кунктатора!
Товарищи проконсула обратили внимание на квестора и едва не расхохотались, столь забавно выглядела его надутая недовольством физиономия на фоне общего веселья.
- Ах, это ты, Марк Порций, - будто с облегчением, протяжно сказал Публий, - а я-то принял тебя за великого человека…
- За тень великого, - поправил брата Луций Сципион, - или великую тень, - добавил он тише.
- Почему ты грустен, Порций? - участливо поинтересовался Минуций Терм.
- Все дело, как я понимаю, в моем хорошем настроении. Мы с Порцием столь несхожи, что, видно, он сможет веселиться только, если я заплачу, - сказал Публий.
Офицеры не любили Катона, так как он по всякому поводу и без повода задирался с друзьями полководца и всем подряд противоречил. Но, бросая в него стрелы насмешек, сравнительно безобидных при учете количества выпитого вина, никто не подозревал, насколько тот злопамятен. А между тем Катон намертво схватывал фразы обидчиков, чтобы при случае жестоко отплатить за них. Сейчас же он, верный роли вечного оппозиционера, хмуро обронил:
- Может ли радоваться квестор, когда бесстыдно расхищается казна?
- Так пей поменьше, Порций, чтобы сэкономить! - выкрикнул кто-то.
- Может ли радоваться гражданин, - не обращая внимания на реплику, мрачно продолжал Катон, - когда развращают его соотечественников? Когда разлагают армию, опору государства?
- Брось этот увещевательный тон, Катон, перестань кривляться! - перебил квестора Лелий. - Знаете, друзья, в чем причина его сегодняшнего недовольства, превышающего обычный для него уровень брюзжания? В том, что Квинта Энния именно он привез из-под Тарента и водил с ним дружбу до нынешнего дня, пряча его от нас. А теперь вдруг два таланта нашли друг друга и сблизились, а наш завистливый Порций отошел на второй план.
Злобно дернувшись, Катон выдал свою уязвленность.
- Марк Порций, - сдержанно окликнул его Сципион, - я все же отвечу на твои упреки, хотя они и носят риторический характер. Во-первых, государство не вложило в нашу кампанию ни одного асса. Мы собрали свою казну из пожертвований друзей и добычи, отвоеванной у врага. Нам ею и располагать! Во-вторых, победы не развращают граждан, а возвышают их, и то же самое можно сказать о войске в целом: победоносное войско - лучшая опора государства. А подводя итог, скажу, что и казна, и солдаты, и все мы, трибуны и легаты, служим средством для достижения общего успеха. Победами будем мы отчитываться перед Родиной, а не деньгами или сбереженным вином! Пойми, Катон, мы идем на трудное дело, и ряды наши должны быть сплочены, как в фаланге в момент столкновения с врагом. Пусть важность задачи одолеет в нас личные симпатии или антипатии хотя бы на время. Помнишь, что однажды сказал Аристид Фемистоклу? Это звучало примерно так: "Давай сложим нашу ссору к тому камню, а когда будем возвращаться после войны, поднимем, если захочешь, обратно".
- Я не забиваю голову болтовнею греков! - резко выкрикнул Катон, но, помолчав некоторое время, вдруг сказал: - Помню, - и впервые за вечер улыбнулся.
- Ну, если даже Порций повеселел, значит, пирушка удалась на славу, - раздался чей-то возглас, в частной форме выразивший общее настроение.