Фабий говорил долго, веско, хотя и простым языком, сохраняя при этом гордую осанку, уравновешенность и спокойствие, дабы на фоне этих, истинно сенаторских манер резче оттенить импульсивные порывы Сципиона. Максим начал с того, что как честный человек, превыше всего любящий Отечество, он не может поддержать мероприятие, сулящее один шанс на успех, против десяти, грозящих не просто неудачей, а, вероятно, полным крахом.
- Теперь, когда пожар войны затухает сам собою за недостатком пищи ему, - говорил он, - не стоит разводить новые костры. Карфагенское государство, как и наше собственное, устало от борьбы за дальние страны, но заставьте карфагенян биться за право на существование, поставьте под сомненье саму их жизнь, и вы увидите, как раскроются необозримые резервы могучего врага, и война вспыхнет с новой силой. Однако не скрою, предложение этого молодого человека весьма заманчиво. Вот только куда оно нас заманит? Сколько подобных обещаний одним махом закончить войну мы слышали прежде! Не менее красноречиво, чем теперь, нам предрекали полный и быстрый успех Гай Фламиний, Марк Минуций и Гай Теренций. Мы им поверили и в результате получили "Тразименское озеро" и "Канны", катастрофу же от затеи Минуция, как вы знаете, удалось предотвратить благодаря тому, что нашлись люди, решившиеся противостоять его неразумию. Во всех перечисленных случаях я выступал против таких, основанных на эмоциях, а не на трезвом расчете, намерений. Такова уж моя судьба, что советы других всегда выглядели привлекательнее, но мои оказывались полезнее. Другие срывали восторги толпы, а мне платила признательностью сама Родина. Вот и сейчас наш молодой, но необычайно мужественный и смелый консул, прославившийся среди варваров победами на краю земли, едва вернувшись в Италию, поучает нас, как вести войну с самым могущественным нашим врагом.
Далее Фабий будто невзначай произнес еще несколько уничижительных насмешек над Сципионом и затем обратил взор на самого себя. Он выразил предположение, что в связи с его возражениями ему, как обычно, поставят в вину медлительность и осторожность, а еще, как он уже слышал, его упрекают в зависти к представителю нового поколения. Отводя от себя первую часть обвинения, Максим ненавязчиво поведал о своих делах, оказавшихся столь благотворными для Республики, а вторая часть дала ему повод перечислить впечатляющий набор своих ординарных и экстраординарных должностей и титулов, а заодно - еще раз принизить Публия, продемонстрировав, как велика дистанция между юношей и великим патриархом, увенчанным славой пяти консульств, диктатурой и званием в народе спасителя Отечества.
Показав Курии, кто есть он, Фабий, и кто - его оппонент, и создав таким образом нужный ему эмоциональный климат, Максим перешел непосредственно к рассмотрению Сципионовой затеи. Первым делом он выразил удивление, почему консул стремится в Африку, тогда как сильнейшее войско пунийцев и их лучший полководец находятся в Италии. Некоторое время он превозносил доблести Ганнибала и подчеркивал, что если Сципион добьется победы здесь, в Италии, то заслужит наивысшую славу. При этом он словно бы забыл, что Италия уже вверена Крассу. "Так зачем же стремиться в Ливию, если настоящая слава ждет полководца в Италии!" - выразительно вопрошал Фабий. И тут же, отвечая самому себе, он ловко намекал, что смелость Сципиона походит больше на трусость, когда тот всеми мерами старается оказаться подальше от Ганнибала.
Потом оратор расписал ужасы, ожидающие Рим с уходом одного войска в Африку в случае, если Ганнибал нанесет поражение оставшимся легионам. Он воскресил в воображении слушателей события шестилетней давности, когда Пуниец подступил к самым воротам Города. "Но тогда консул был рядом, и мы срочно вызвали его из-под Капуи, - говорил Фабий, - а когда-то сможет вернуться по нашему зову Корнелий из Ливии?" Для пущего страха он привел несколько исторических примеров, когда государство, отправив лучшие силы покорять дальние земли, терпело поражение у себя дома.
Рассмотрев возможное развитие событий в Италии, Фабий устремил мысленный взор в Африку. Он провел сравнение Ливии с Испанией и показал, что в покоренной Сципионом стране были подготовлены все условия для ведения войны: и база для войск, и союзники, и опыт предшественников - но в Африке ничего подобного нет. Африка, по его словам, сугубо чужая и враждебная страна, а тамошние народы спорят меж собою лишь в отсутствие внешнего противника и с вторжением римлян все сплотятся для отпора иноземцам. "Смотри, Публий Корнелий, как бы тебе, когда ты с открытого моря увидишь Африку, твоя испанская кампания не показалась детскою забавой!" - мрачно предостерег Фабий, перепугав притихших сенаторов. Еще некоторое время Максим стращал Сципиона трудностями войны у стен Карфагена в условиях, когда пунийских воинов в бой будут провожать жены и дети, когда Ганнибал, если, как обещает Сципион, он вернется в Африку, окажется в два раза сильнее, чем в Италии, а римское войско - в два раза слабее, ибо не будет рядом ни второго консула, ни претора. На фоне этих ужасов Фабий изобразил испанские дела Сципиона как легкую прогулку, где ему во всем сопутствовала Фортуна, помогшая овладеть Новым Карфагеном, когда три вражеских войска прозябали в глубине страны, а затем позволившая ему разбить противников поодиночке. Между прочим, приписывая успехи Сципиона промыслу богов, все неудачи он, наоборот, считал исключительно "заслугами" самого полководца. Говоря о погрешностях кампании, Фабий припомнил Сципиону и переход в Италию Газдрубала, и солдатский мятеж, и визит к Сифаксу за пределы провинции без разрешения сената. Сполна высказавшись против Сципиона, он предпринял попытку очиститься от подозрений в предвзятости и заявил, по сути противореча предыдущим словам:
- Впрочем, отцы-сенаторы, я по складу характера предпочитаю выделять в человеческих поступках лучшее и только по крайней необходимости заостряю внимание на недостатках. Так и здесь, я склонен успехи приписать доблести нашего юноши, а неудачи - случаю. Но заметьте, если даже в такой кампании, как испанская, в события несколько раз вторгался случай, обращая победы в поражения, то какова опасность превратностей судьбы в серьезной войне, ведущейся в самом логове врага!
Сципион, слушавший Фабия с досадой и презрением, вздрогнул, когда тот произнес те же слова, которые однажды уже сказал ему зловещий гадатель, и впервые смутился по-настоящему, угадывая в этом напоминании о победах, оборачивающихся поражениями, предостережение богов.
Тем временем Фабий продолжал нагнетать страсти. Он поносил Сципиона на все лады, однако проделывал это так ловко, что у сенаторов складывалось впечатление, будто он, Фабий Максим, не только излишне мягко осуждает его, но один из всех еще и защищает этого самоуверенного юнца. Под конец Фабий, словно поняв, что недопустимо либеральничает по отношения к человеку, стремящемуся столкнуть государство в бездну, натужно, как бы борясь с собственной добротой, воскликнул:
- Нет, уважаемые сенаторы, Публий Корнелий выбран в консулы ради Отечества и всех нас, а не ради его самого, не ради его честолюбия! И войска, набранные из граждан, предназначены для защиты Республики, Италии, а не для того, чтобы гибнуть в дальних странах по произволу царски высокомерного консула!
От последних оскорблений Публий взорвался. Он своею консульской властью прервал очередность выступления сенаторов и заговорил сам. На этот раз трясся не только его подбородок, но и руки, дергалось лицо. Речь была столь же отрывистой и жалкой по форме, сколько убогой по содержанию.
"Вы слышали, отцы-сенаторы, что говорил Фабий? Он не сказал ничего, кроме упреков и оскорблений мне! Меня изобразил юнцом, испанскую войну - детскою игрой, и только Ганнибал есть его истинный герой, за чью славу он боится не меньше, чем за свою собственную. Вполне естественно, что, отваживаясь на эдакую речь, Фабий знал: не избежать ему изобличенья в зависти, потому и попытался в меру своих сил заранее отвести такие подозрения, да только безуспешно, так как каждая его фраза подтверждала высказанное им обвинение самому себе. О чем бы он ни заговорил, сквозь любую тему прорывалось желание принизить мои успехи, качества и даже - возраст. Но, посягая на меня, как на одного из граждан, выдвинувшихся в войне непосредственно после него, ненавидя мою славу: и настоящую, и будущую - Фабий тем самым выступает против самого факта существования людей, способных сравниться с ним. При этом себя он, видимо, считает негласным царем Рима, если чье-либо желание достичь подобного положения называет "царственным высокомерием". Но, великий Веррукоз, запрещая молодым людям стремиться к славе, ты останавливаешь развитие государства, пытаешься затормозить саму жизнь!
Наш максимальный Фабий старательно приложил свое красноречие, следует уточнить, превратив его при этом в дурноречие, истратил немало слов, утопив их в грязи поношений, чтобы принизить мои испанские заслуги. Достойная принцепса сената цель! Но шесть лет назад, когда в Испании стояли три вражеских войска, а четвертое готовилось присоединиться к ним, когда обе наши армии потерпели сокрушительные поражения, когда никто из вас не рискнул отправиться в эту, представлявшуюся заколдованной и зловещей провинцию, война в Испании никому не казалась столь ничтожной. Попробовал бы тогда Квинт Фабий выступить с нынешнею речью! Теперь же Испания - забава, а Африка - царство Орка! Но вот увидите, отцы-сенаторы, что, когда я вернусь из Африки победителем, тот же Фабий назовет игрой и Ливийскую войну. Так какова же цена его словам?