* * *
Аккуль, старший саис, счел своим долгом лично привести Джехола. Когда конь появился в конце аллеи, Турсуну показалось, что тенистая беседка вдруг озарилась особым светом. Тепло расплылось по всему его телу, радостнее потекла в жилах кровь. И какое-то внутреннее солнце загорелось в его желтых глазах.
В Джехоле не было сейчас ни грамма лишнего жира, лишнего веса, и он предстал в своей самой изящной форме, в самой своей абсолютной сути. Уход искусных саисов сделал шерсть коня блестящей и переливающейся, как шелк. От великолепной игры мускулов по коже пробегали муаровые волны. А грива, вычищенная, причесанная, приглаженная, выхоленная лучшими специалистами края, развевалась, украшая высокую дугу картинной шеи, гордо несущей длинную, тонкую голову с горящими гранатовым блеском огромными глазами.
Воистину, никогда еще Джехол не был так прекрасен.
И он знал это.
И чтобы показать всю свою красу и мощь, он подчеркнуто возмущался, что его удерживают на пороге беседки. Он бил копытом, слегка подымался на дыбы, показывал сильные красивые ноги, плотные бока, широкую грудь. И тряс гривой. А в больших глазах сверкали и смеялись пурпурные искры.
– Подведи его поближе, – приказал Турсун старшему саису.
А тот, приподняв переднюю ногу Джехола, воскликнул:
– Воистину, он достоин того, чтобы шагать по самым богатым коврам. У него ноги чище наших.
– Воистину, воистину, – произнес тихо Турсун.
Оба старика переглянулись понимающим горделивым взором: даже створки раковин, омываемых веками в текучих водах, не могли быть более чистыми, чем копыта Джехола.
Конь с удовольствием поставил обе ноги на высокий ворс мягкого ковра. Танцующим шагом прошелся, изящно сгибая и разгибая длинную шею, как это делают лебеди.
– Смотри, Уроз, смотри, как он идет к тебе, – крикнул старший саис.
– Я велел привести его не ради красования, – не захотел разделить их чувства Уроз.
Его сухой и резкий тон ранил Турсуна.
– Видимо, он недостаточно красив для тебя, – вопросительно посмотрел он на сына.
Уроз ответил:
– Когда тебе нужны были костыли, ты требовал от них, чтобы они были красивы?
Старший саис не успел шевельнуться, как Уроз, встав на здоровую ногу, оперся о луку, подпрыгнул и оказался в седле. И ускакал, скользя среди деревьев, стройный, сильный, гордый.
Старики снова понимающе переглянулись. Никогда еще не видели они такого тесного слияния всадника и коня.
* * *
Коленями и поводьями Уроз приказал Джехолу кончать красоваться. Конь нехотя повиновался. Шаг его стал твердым и норовистым.
"Давай, давай, – сказал ему про себя Уроз. – Я тебе не старик какой-то, чтобы умиляться, глядя на твои ужимки".
Странный недуг вдруг охватил его. У отца всегда был Джехол, не один, так другой. И лошадь всегда была у него на первом месте.
Когда в детстве Уроз заболевал, Турсун с отвращением оставлял его на попечение женщин. Но если заболевал жеребенок, он не отходил от него, спал рядом с ним. Вдруг Урозу вспомнилась одна сцена: конюшня, полутьма… И там Турсун, никогда не обнимавший его, своего сына, нес, прижав к груди, как живую игрушку, крошечного жеребенка, голенького и еще влажного, гладил его и баюкал.
"Новорожденный Джехол", – вспоминал Уроз. И хотя прошло столько лет, ощущение одиночества снова всколыхнулось в нем с новой силой. И как обычно, он обратил это ощущение в гордыню. "Не в тот ли день, – подумал он, – у меня пропало чувство привязанности к лошадям? Что в беде, что в радости, только я имею власть над ними. С лошадьми все обстоит еще проще, чем с людьми".
Лошадь? Ее подбираешь ради себя, а не ради нее. И если она становится слабее, то берешь себе другую.
– Джехол или не Джехол, – произнес внезапно вслух Уроз. – Ты здесь для моего седла, для моей нагайки, для моей воли. Что же касается остального…
Он наметил свисающую ветку и плетью перерубил ее, как ножом.
Выехав из-под деревьев, он поехал по дороге, ведущей в степь. Джехол поднял голову, глубоко втянул в себя воздух. Теперь это был уже не запах деревьев, не запах коры, мхов, опавших листьев, душистой гнили. Ноздри его трепетали от ароматов теплой земли и сухих трав, от дыхания бескрайнего простора, от ощущения ничем не ограничиваемой свободы. Он замотал гривой, заржал. Уроз грубо дернул поводья.
– Подожди, мне еще не захотелось, – процедил он сквозь зубы. – Некуда спешить.
Он вспомнил о приготовленной для него клетке в виде богатой юрты, о костылях, о праздничном банкете в честь Салеха и подумал: "Какой смысл скакать человеку, для которого уже нет возврата?"
Уроз прищурился… Нет возврата – это в любом случае совершенно точно. А цель? Русская граница близко. За ней – Самарканд, Ташкент. Когда-то, когда там правил великий белый царь, Турсун в ранней молодости бывал на тамошних базарах, в их мечетях. Тогда легко было пересекать границу. Теперь же с обеих сторон – полиция, солдаты… Уроз пренебрежительно помотал головой. Если бы он так уж захотел… Но вот хотел ли он этого?
Джехол двигался вперед спокойным шагом… Самарканд… да… В сторону Ирана тоже простирались незнакомые, суровые пустыни. Можно было уехать туда, потеряться в них. А можно было поехать и на восток. За провинциями Мазари-Шариф, Каттаган, Бадахшан, на краю афганской земли находился загадочный перевал Куал ан Панжа, такой высокий, что доходит до самой Крыши Мира… Там люди ездят на белых буйволах… А еще там живет снежный человек… Погруженный в свои мечтания Уроз выехал за пределы имения. И тут уж и мысли, и планы, и мечты утратили для него всякий смысл.
Была только степь. Впереди него. Вся в его распоряжении.
И это была уже не та, словно покрытая пеплом, изрезанная тенями степь, какой она предстала однажды вечером перед измученным, растерянным, гниющим, готовым расплакаться от слабости и от волнения человеком, который вышел из ущелий Гиндукуша и в котором Уроз сейчас не узнал бы самого себя. Теперь это была действительно степь, беспредельная в своем порыве, настоящий океан трав, волнами раскинувшийся насколько хватает глаз, с солнцем, щедрым и гордым, и небом, таким высоким и открытым, как нигде в мире, и еще этими крылатыми облаками, которые неслись, гонимые ветром, и этим запахом, особенным, горьким ароматом полыни, и этой прекрасной, ничем не ограниченной свободой.
Вся степь. Его степь. Простиравшаяся перед ним.
Перед ним, родившимся для нее вторично. Вот он сидит в седле, сильный и гибкий, чистый, в богатой одежде. И он свободен, свободен, как никто до него не был и не мог быть свободным, всадник, едущий без цели и без возврата.
И конь его – уже не та грязная кляча, неухоженная, взмыленная и голодная. Он сжимал своими ляжками жеребца, по красоте и силе не имевшего себе равных. Как и он сам, конь его был сыном степей. Как и ему самому, коню не терпелось ринуться вперед, в это зовущее пространство. Он уже не любовался своей красой. Вытянув шею, со вздувающимися ноздрями, он прижимал уши, словно их уже хлестал ветер скачки. И то ли от солнца, то ли от нетерпения, от шерсти его отскакивали звездочки-искры.
Кожей своей, нервами, костями, всей своей кровью Уроз был слит с конем в едином желании помчаться. И с каждой секундой это желание у него нарастало. Теперь ожидание превращалось в муку, в тоску. Но вместе с тем оба они находили в этой трепетной горячке невыразимое наслаждение. Важно было не уступить, не сорваться. И держаться, держаться до того момента, когда боль и желание достигнут такого напряжения, что освобождение от них доставит такую же радость, как и само наслаждение.
Склонившись к холке Джехола, Уроз с прищуренными раскосыми глазами, казавшимися почти закрытыми, с резко выпятившимися вперед над впалыми щеками скулами укорачивал, укорачивал узду, слушал, как клацает сталь мундштука о зубы коня, и приговаривал шепотом: "Нет еще, погоди, погоди…"
В таком вот состоянии борьбы и согласия Уроз и его конь застыли на краю степи. И Уроз почувствовал в коне такой огонь, такой сгусток дикой энергии, что усомнился, удержится ли он, одноногий, в седле, когда даст ей выход. Это и послужило ему толчком. По его лицу пробежала волчья ухмылка. "Вот сейчас и увидим", – подумал он. И, отпустив поводья, сжал коленами бока Джехола. В ту же секунду он издал варварский боевой клич, с каким от Монголии до Волги всадники устремлялись вперед, понукая демонов степных трав с горьким запахом и одновременно бросая им вызов.
Он удержался. Несмотря на мощный рывок. Несмотря на яростный прыжок. Несмотря на безумную скорость галопа. Удержался.
Так что гордыня Уроза была снова польщена. Но это длилось лишь одно мгновение. Тотчас другое счастье заполнило его всего, причем такого свойства, что все остальные чувства казались пустыми и мелочными. Широкое, как степь. Высокое, как небосвод. Щедрое, как солнце. Чистое, как пропитанный полынным запахом ветер.
А конь не скакал, а просто летел. Вытянувшись, он, казалось, висел в воздухе и касался земли лишь затем, чтобы оттолкнуться от нее и вновь лететь. Прильнув лицом к развевающейся гриве, Уроз, легкий, невесомый, хотел только одного: лететь вот так над степью, как он уже летел, причем так близко к ней, чтобы и эта земля, и эта трава, и он сам сливались в одно целое.