– Мир вам и благополучие стадам вашим, – поприветствовал их Уроз по-туркменски.
На этом же языке пастухи в один голос ответили:
– Добро пожаловать тебе и твоему коню.
Тут Джехол вступил в освещенное место. Только теперь пастухи повернули к Урозу головы. Он узнал их, не будучи знакомым с ними. Это был его род, его кровь. Когда он окончательно понял это, у него возникло желание направить коня опять в спасительную темноту. Здесь он не был просто прохожим. Здесь начиналась земля бузкаши. И слава великих чопендозов, которых знали во всех трех Северных провинциях. К тому же, он вступил на землю своей родной провинции, Меймене. Эти пастухи наверняка видели его на скачках… хотя бы раз… видели, как он побеждал… Кто-то из них наверняка запомнил… Значит, взволнованная встреча, уход. Известят Турсуна… Состоится жалкое возвращение побежденного калеки. И никто никогда не узнает, на что он отважился, что испытал, чего добился…
Как вор, боящийся быть узнанным, Уроз наклонился к загривку коня, чтобы подольше скрывать лицо. Его щека коснулась гривы жеребца, и он почувствовал, какая у него всклокоченная и липкая щетина. Он инстинктивно пощупал свое лицо и впервые подумал, до какого состояния дошел. Грязная борода… ввалившиеся щеки… Все кости наружу… Запавшие глаза… гноящиеся веки… Скелет, неповоротливый скелет в отвратительных лохмотьях. И распрямился. Ну, кто сможет узнать в несчастном всаднике на загнанной лошади гордого Уроза, сына славного Турсуна?
Один из пастухов встал на ноги, встал, как пружина, не прикоснувшись пальцами к земле. Он был старше остальных. Сухой, поджарый. Весь из нервов. Седая голова, седые усы. Но брови, сросшиеся над орлиным носом, были гладкими и блестящими, без единого седого волоса, словно нарисованными несмываемой черной тушью. Эти брови делали взгляд его удивительно живым и проницательным.
– Садись к нашему огню, – пригласил он…
И остановился, увидев искалеченную ногу Уроза. Взял Джехола под уздцы, отвел его к своей, меньшей юрте, снял Уроза и положил на землю.
– Мой саис отстал. И служанка тоже, – объяснил Уроз слабым голосом. – Обойдусь без них. Они слишком устали.
– Не волнуйся. Ими займутся, как и твоим конем… – сказал старший из пастухов. – Слугой у тебя будет мой младший сын, Кадыр.
– Кого мне благодарить за все благодеяния, о, первый оказавший мне гостеприимство в степи? – спросил Уроз.
– Меня зовут Мезрор, я сторожу часть стада Бехрам Хана, – ответил старейшина пастухов.
Он принес седло Джехола, унес свое и пошел за фонарем. Когда вернулся, ноздри его сморщились. Юрту наполнил отвратительный запах гниения. Седовласый старец с черными как смоль бровями хотел было дать совет Урозу. Но ограничился лишь тем, что убавил огонь в фонаре и вышел, пожелав спокойной ночи.
И полог юрты опустился.
Но вскоре полог юрты поднялся.
Сын Мезрора принес Урозу чай, лепешки и рис. Уроз отодвинул еду и стал с жадностью пить. Мальчик не спускал с него умных, живых, нетерпеливых глаз. Но вел он себя так же сдержанно, как и его отец. Когда Уроз напился, мальчик сел, скрестив ноги, возле фонаря. Тишину нарушил Уроз. Он спросил:
– Ты видел моих слуг?
– Видел, – утвердительно кивнул головой Кадыр. Он хотел ограничиться этим ответом, но не выдержал, быстро повернул голову к Урозу, и вся серьезность, которую он собирался выдерживать, исчезла от улыбки, озарившей его лицо.
– И мула тоже видел, – воскликнул Кадыр. – Он большой и сильный. Но, клянусь Пророком, я хотел бы иметь твоего коня. Какой жеребец! Он хоть и грязный, что просто страшно, но видно что…
Он внезапно умолк и опустил голову. Он обещал Мезрору не приставать к больному гостю с разговорами. Но Уроз сам спросил:
– А что они рассказали?
– Что смертельно устали и проголодались, – ответил мальчик. – Больше ничего. Наверное, они уже спят в большой юрте.
– Ладно, – сказал Уроз.
И охотники, и дичь по обоюдному молчаливому согласию решили ничего не рассказывать.
– Очень хорошо… – прошептал Уроз.
Но кто был охотником и кто – дичью? Теперь Уроз уже не знал. Мысли его путались… Воздух в юрте был тяжелый и смрадный. Хотелось спать, но эта духота и вонь… Шея оперлась о седло, и он открыл глаза. Инстинкт самосохранения запрещал ему поддаваться этому оцепенению. Оно было какое-то недоброе, в нем отсутствовала откровенная простота сна, зато чувствовалось нечто скрытное, вязкое, как тина в топком болоте. Не покой его ждал, а погружение на дно.
"Яд от гниения захватывает меня все больше и больше, – думал Уроз. – Если он усыпит меня, я сгнию до конца…"
Но как он ни старался, ресницы то и дело слипались. Его начало охватывать безразличие: жизнь ли… смерть ли… поражение… слава… Он опять открыл отяжелевшие веки. Собрал все силы. Но он чувствовал, что еще раз ему это сделать не удастся…
– Кадыр, – прошептал Уроз, – прибавь огня в фонаре, поставь его мне на живот и позови отца.
Скоро пришел Мезрор. Уроз видел только смутные очертания, только смутный контур лица пастуха. Веки его покраснели, глаза затуманились слезами от долгого смотрения на яркий огонь фонаря.
– Чем я могу тебе помочь? – спросил Мезрор.
– Осмотри рану, – попросил Уроз.
– Я видел… Ее уже ничто не скрывает, – сказал Мезрор.
– Ну и как? – спросил Уроз.
Взгляд пастуха еще раз скользнул по отвратительному месиву, состоявшему из болтавшегося на сломанной ноге черно-синего распухшего, оголившегося мяса, обрывков тряпок, прилипших к углублениям в ране, торчащих, проткнувших кожу острых обломков костей.
– Старое и очень обильное нагноение, – сказал Мезрор.
– Ну и как? – повторил Уроз.
– Если хочешь жить, то надо этой же ночью отделаться от ноги, – был ответ Мезрора.
– Возьмешься? – спросил Уроз.
Старик сильно сморщил лоб, так что брови от белой шевелюры отделяла лишь узкая полоска кожи. Он ответил:
– Я столько раз лечил животных, что, надеюсь, смогу помочь и человеку.
– Но чтобы никто не знал, – сказал Уроз.
– Только сын мой, а за него я ручаюсь, – пообещал Мезрор.
– Начнешь сейчас? – спросил Уроз.
– Нет, – ответил Мезрор. – Сначала проверю, что в той юрте все крепко спят.
– Отодвинь фонарь, – попросил Уроз.
* * *
Невидимый ему фонарь, стоявший по другую сторону седла, наполнял юрту ровным и слабым светом. Теперь ни снаружи, ни внутри него ничто не мешало Урозу расслабиться, предаться сну, которому он так сопротивлялся. И он погрузился в забытье, словно в пучину каких-то мутных вод.
Время от времени сквозь окружавшую его муть пробивались, почти доходя до его сознания, разные ощущения: позвякивание металла… странный жар… запах жира… Вдруг словно огонь коснулся его ресниц, а на лицо упал водопад холодной воды.
Выпрямив торс, сжимая пальцами плетку и кинжал и ничего не понимая, Уроз увидел перед собой яркое пламя фонаря, а над ним – орлиный нос крючком. Уроз провел рукой по лицу. Оно было все мокрое.
– Пришлось оросить немного, – сказал Мезрор. –
Ты никак не просыпался.
Уроз закрыл глаза, вновь открыл. У его изголовья Кадыр рвал на полосы чистую рубаху. У его ног, на раскаленной жаровне, стоял пузатый котел. Возле жаровни лежали топорик и длинный нож. Взгляд Уроза остановился на блестящем металле и сверкающем лезвии отточенных инструментов. Он выпустил из рук свое оружие и быстрым жестом, опередившим движение его мысли, прикрыл ладонями рану. И так же быстро убрал их. Естественная реакция стыда вернула его к нормальному восприятию самого себя и окружающего мира.
Голова его опустилась обратно на седло. Он скрестил руки на груди и сказал:
– Клянусь Пророком, я готов.
– Пока еще нет, – ответил глава пастухов.
Он порылся в кармане чапана и вынул оттуда длинную, тонкую, прочную веревку.
– Приподымись, – кивнул ему Мезрор. – Я должен тебя привязать.
Уроз выпрямился, опять с кинжалом в руке, и свистящим шепотом проговорил:
– Никто… никогда… кровью своей клянусь.
Мезрор спросил у сына самым мирным голосом:
– Кадыр, сколько сильных пастухов удерживают барана, когда ему что-нибудь отрезают?
– Не меньше двух, – ответил мальчик.
– Я не скотина какая-нибудь, – возразил Уроз.
– Именно поэтому я и не могу рисковать, – заметил Мезрор.
Слова эти были сказаны совершенно безразличным тоном. Обычно такие живые глаза под черными бровями на этот раз ничего не выражали.
"Он настроен очень решительно", – подумал Уроз.
Он взглянул на веревку. Взглянул на бесформенную ногу выше лодыжки, раздувшуюся и гноящуюся… прошептал:
– Я никогда не прощу тебе этого.
И протянул Мезрору обе руки.
– Не так, – покачал головой старейшина пастухов.
Он схватил руки Уроза, завел их за шею и связал запястья так крепко, что веревка впилась глубоко в кожу, прихватил поясницу, здоровую ногу у колена, затем у лодыжки, и закрепил веревку под подошвой ноги последним, надежным узлом. Потом перевернул Уроза на спину, снял с него чалму, скомкал ее и засунул в рот в качестве кляпа.
Уроз не сопротивлялся. Делом чести теперь он считал выдержать самое худшее, не дергаясь. Но все произошло так быстро, движения рук пастуха были так точны, что чопендоз не успел ни понять, ни почувствовать боль.