Санкт-Петербург
Темные, гранитные стены форта поднимались из серой воды, залив чуть волновался. В круглую, выходящую на море комнату, задувал резкий, соленый ветер. Мужчина, что стоял у амбразуры, с подзорной трубой в руках, в потрепанном, без погон, мундире, присмотрелся к морю: "Начинаем, Степан Петрович. Корабль на безопасном расстоянии".
- Две мили проводов проложено, - генерал Шильдер разглядывал огороженный буйками участок. "Великое дело, электричество. Если бы еще мы с Якоби и ним, - он, отчего-то, поежился, чувствуя спиной пристальный взгляд того, что сидел за рубильником, - придумали дистанционный способ их подрыва…, Мины, что барон Шиллинг создал, довольно слабые, а эти..., - он увидел, как вспучивается поверхность воды, как поднимается вверх мощный фонтан брызг. Шильдер, удовлетворенно улыбнулся:
- Отлично, просто отлично. Император будет весьма доволен. Что там у нас с телеграфом? -поинтересовался Шильдер. "Удалось разобраться в тех чертежах, что вам привезли? Не забудьте, Степан Петрович, мы ждем результата".
У входа в комнату, на деревянном табурете, сидел человек в темном сюртуке, с оттопыривающимся карманом. Попивая чай из грубого стакана, он читал "Санкт-Петербургские ведомости".
Высокий, рыжеволосый мужчина, в старом мундире без погон, хмуро сказал: "Там, в общем, все просто, Карл Андреевич. Ручная передача сигнала заменена механической. Я посижу, подумаю, как ее усовершенствовать. На следующей неделе я представлю выводы вам и Борису Семеновичу".
- И с подводной лодкой мы должны разобраться, - Шильдер похлопал себя по карманам мундира. Невидный человечек услужливо поднес ему раскрытый портсигар, и чиркнул спичкой.
- Вы тоже курите, - разрешил Шильдер.
- Спасибо, - Степан свернул папиросу, длинными, ловкими пальцами, со следами химических ожогов на кончиках.
- У деда такие были, - вспомнил он, и велел себе: "Нельзя. Не здесь".
- Летом будет удобнее, Карл Андреевич, - задумчиво сказал Степан, выпуская дым: "Вода еще холодная. Если что-то пойдет не так на испытании, те, кто будет в лодке, вряд ли выживут".
- А им и не надо, - удивился Шильдер.
- Слава Богу, у нас страна большая, недостатка в солдатах нет. Если они утонут, или замерзнут, новых людей туда посадим. Ничего страшного. После Пасхи об этом поговорим. Вы домой, на праздник? -поинтересовался он и Степан кивнул.
- Федору Петровичу поклон передавайте, - улыбнулся генерал. "Он диплом скоро получает, будет у вас юрист".
Степан потушил папироску в оловянной пепельнице:
- Да, Карл Андреевич, - он поднял лазоревые, холодные глаза, - будет. Откуда эти чертежи, из Англии, или Америки?
- Степан Петрович, - усмехнулся Шильдер, - какая вам разница? Делайте свое дело, а все остальные будут делать свое. Я надеялся, - он оценивающе посмотрел на мужчину, - что к двадцати семи годам вы поняли, когда можно задавать вопросы, а когда не следует. Всего хорошего, в понедельник увидимся.
Воротник мундира Воронцова-Вельяминова был расстегнут. Шильдер увидел, как блестят крохотные изумруды на маленьком, золотом, детском крестике. Генерал спустился к пристани. Ожидая своей лодки, он вздохнул: "Гениальный инженер. Но император правильно решил, доверять ему нельзя. Пусть сидит здесь, под охраной, и работает. Отец его бунтовщиком был. Что его в город отпускают, так за ним следят. Тем более, брата ему привезли, три года назад. Брата он не бросит, не сбежит".
В шлюпке, Шильдер посмотрел на амбразуры форта. Воронцов-Вельяминов стоял, глядя на залив. Рыжие, коротко стриженые волосы мужчины шевелил ветер.
- Дед его такой был, - подумал генерал, - мне рассказывали. Огромный, как медведь. Федор Петрович изящней будет, хотя тоже высокий. Что там Дубельт говорил? Правильно, я еще тогда в Царстве Польском служил. Как доставили Степана Петровича из Сибири сюда, он первым делом спросил, что с его дедом и бабкой случилось. Помнил он их, конечно. Ему пять лет в год бунта исполнилось. Об английской родне ему сразу сказали, что они ко дну пошли. Здесь, в Финском заливе. Так безопасней. А о русских…, Дубельт его под конвоем на Ладогу отправил, в Шлиссельбург. Довезли Степана Петровича до крепости, обвели рукой озеро, и рассмеялись: "Ищите. Трупы их где-то здесь лежат". Дурак этот Дубельт. Степан Петрович мальчишкой был, мог в петлю полезть. Хотя с ним жандармы, сутками, следят.
Шильдер вспомнил ледяные, небесной лазури глаза и передернулся: "Нет, такой не полезет. Но за ним, конечно, надзор нужен".
Он увидел вторую лодку, что шла к виднеющемуся вдали острову Котлин. Воронцова-Вельяминова везли домой. Генерал велел гребцам: "Поднажмите, а то совсем, зябко. Господи, ну и весна выдалась, одни дожди". Оказавшись в каюте своего парового катера, что шел курсом на столицу, генерал улыбнулся: "Торпеды нам Степан Петрович тоже придумает. Можно не сомневаться".
Он шел, заложив руки за спину, в свои комнаты. Его держали в хорошо обставленной, теплой квартире, рядом с Морским госпиталем. С ним жило двое жандармов. Они сменялись через каждые три дня. Степан давно привык к их постоянному присутствию за спиной. Ему запрещалось закрывать дверь в свою спальню, и даже в умывальную. Когда он виделся с братом, в квартире у Пантелеймоновского моста тоже сидели охранники. Ему говорили, что этого требует безопасность империи, что он достояние России и обязан быть благодарным за ту заботу, которой окружил его император.
В воспитательном доме, в Томске, куда он попал под фамилией Воронов, неполных шести лет отроду, надо было целовать портрет Николая. Унтер-офицеры, следившие за сиротами, проносили плохую копию картины вдоль рядов наголо остриженных мальчиков. Он отказался. Он сказал, что его фамилия Воронцов-Вельяминов, а вовсе не Воронов. То же самое было и в кадетском корпусе. Его били каждый день. Степан и не помнил того времени, когда было по-другому. Сейчас у него остались только старые шрамы от розог, на спине и плечах.
То, что было до Сибири, казалось ему сном. Огромная, пахнущая розами квартира, мать, что сажала его к фортепьяно, бабушки и дедушки. Он помнил, как их звали, никогда не забывал.
Мать, умирая, в горячке, истекая кровью, все шептала:
- Кроу..., помни, милый мой, Кроу…, бабушка Марта, дедушка Питер...
Он скорчился у лавки, рыдая, целуя ее руку: "Мамочка, милая, не надо, не надо...". От печки доносился слабый, жалобный крик ребенка. Пахло чем-то кислым, грязным, в избе было душно. Старуха, у которой они жили, погладила Степу по голове, и дала ему икону Богородицы:
- Ты помолись, милый. Помолись за родителей своих, за брата своего. Здесь нищий есть, старец, он Богу угоден. Станет восприемником. Может, и выживет дитя.
Степа прижал к губам образ и тихо зарыдал. Отца прогнали сквозь строй солдат, на глазах у всех каторжников, на глазах его и матери. Мать стояла, положив руки на живот, в старом, потрепанном тулупе, с прикрытой платком головой. Губы ее безостановочно шевелились.
- Ребенка уведите, - попросила она у коменданта, но тот рассмеялся: "Никто и с места не сдвинется, пока наказание не закончится". Степа помнил окровавленный, алый снег, хмурое, серое небо, и низкий, страдальческий крик отца. Потом он замолчал, рухнув на колени, уткнувшись лицом в сугробы. Офицер, пошевелив тело валенком, крикнул: "Он мертв, ваше превосходительство! Велите следующего гнать!". Они вернулись в избу. Степа плакал, прижавшись к матери, а ее лазоревые глаза были сухими. Той же ночью у нее начались схватки.
- Федор Кузьмич, - вспомнил Степан. "Того нищего, в Томске, так же звали. Он всегда в соборе молился, когда нас туда строем из корпуса приводили. У него были добрые глаза. Голубые. Да, голубые".
Нищий всегда пробивался через толпу и вставал рядом со Степой. Иногда, наклонившись, он шептал мальчику: "Господь сирот привечает, милый. Не плачь, не надо. Я здесь, я рядом".
- И, правда, - подумал мужчина, поднимаясь по лестнице на второй этаж, - он всегда был рядом. Интересно, где он сейчас?
Степана привезли в столицу, когда ему исполнилось восемнадцать. Молчаливый курьер в форме завел его в квартиру у Пантелеймоновского моста. Степан остановился: "Даже стены сдвинули. Все изменилось, ничего не узнать". Курьер положил на подоконник простую, деревянную шкатулку. Там были вещи, которых он не видел больше десяти лет. Маленький, золотой, с изумрудами, крестик, образ Богоматери, блистающий алмазами и сапфирами эфес сабли. Рядом лежал потрепанный блокнот с записями на французском языке. Степан услышал ласковый голос матери: "Это рука великого химика, месье Лавуазье, милый".
Степан благодарил Бога, что никто в сибирском военном ведомстве не удосужился даже пролистать блокнот. Он его спрятал, и не показывал, ни Якоби, ни Шильдеру. Жандармы, что каждую неделю обыскивали его вещи, языка не знали, и блокнотом не интересовались. "Это потом, - говорил себе Степан, - потом, когда я вырвусь отсюда".
Еще в шкатулке лежал паспорт, на имя подпоручика, дворянина Степана Петровича Воронцова-Вельяминова.
- Вы в шестой части Бархатной Книги, - коротко сказал курьер, - как положено. Собирайтесь, - он указал глазами на шкатулку, - мы едем дальше.
- Куда? - только и спросил Степан, но курьер ничего не ответил.
- -Я ведь, наверное, уже майор, - подумал Степан, оказавшись в своей чистой, скромной комнате, с узкой кроватью, со стопками книг на столе и пришпиленными к доске чертежами. "Не то, чтобы мне это было важно, конечно".