Чутко прислушивался князь Иван. Гремело оружие, звенели копыта конские; потом все затихло; потом послышались сильные удары, как будто кто-то выбивал ворота; еще, еще… стучались в ворота по соседству, во дворе у Собакиных, где жила богатая вдова, недавно схоронившая мужа. Слышались переговоры, потом громкие крики:
- Гайда! Гайда!
У князя Ивана больно сжалось сердце: он узнал обычный крик опричников.
Из окна видел он, как появились за соседним забором огни; огни мигали, перебегая из одной стороны на другую, мигали, гасли и вновь появлялись. Поднялась суматоха, бегали растерявшиеся слуги, потом раздались новые нетерпеливые удары. Ворота распахнулись, и видно было при свете факелов, как въехали всадники, вооруженные с ног до головы. Послышались крики, женский визг; факелы падали и гасли с густым дымом; темные тени метались; лошади ржали, грохотали ломавшиеся двери. Снизу прозвучал голос дяди, тревожный, полный ужаса:
- Ваня, слышь, Ванюша? Никак татары на Москву пришли?
Князь Иван бросился по лестнице вниз, прыгая через ступени, спотыкаясь в темноте. Из-под клетей выбегали слуги…
И вдруг со всех сторон по Москве понеслись крики и вопли…
Князь Иван метался по двору, ища коня. Среди шума ночной тревоги он расслышал у частокола, во дворе, тихий стон. Из-под глухой заросли жимолости кто-то поднялся, поднялся и снова упал со стоном. Князь Иван наклонился, ощупал руками нежное лицо, девичью длинную косу, запутавшуюся в фате, поднял тоненькое полудетское тело и бережно понес в хоромы. А девушка, в сущности еще совсем ребенок, очнулась, увидела в лунном свете бледное лицо с серыми добрыми глазами и, схватив Лыкова за шею и спрятав голову у него на груди, зашептала, полная тоски и ужаса:
- Схорони меня, добрый молодец, не ведаю, кто ты… схорони от кромешников…
Она замолчала, руки ее разжались, головка склонилась бессильно на плечо князя Ивана.
Лыков понес ее в хоромы. Страшная ночь прошла. Заря занималась алым светом. В каморке няни Власьевны слышался тихий говор.
Лампада перед образом в стареньком темном киоте поблескивала зеленоватым светом, уходили ночные тени и страхи, просыпалось солнце…
В уголке, возле окна со спущенной занавеской виднелась странная фигурка в старушечьем шугае, с надвинутой на самые глаза фатою, а из-под фаты выглядывало совсем молодое, почти детское лицо с синими большими глазами, глубокими и печальными, и русая прядка блестящих, как золото, волос выбивалась из-под голубой кисеи. Возле стоял князь Иван.
Власьевна говорила:
- Не плачь, дитятко, не дрожи так; чай, не к нехристям попала.
- Я ведаю, что не к нехристям, а к добрым людям, - отвечал серебристый голосок, - а все ж боязно… забыть не могу… так всюду очи страшные… пьяные очи мерещатся…
Глаза ее широко раскрылись.
- Помню, бабушка, как приехала я из Новгорода к тетушке, к Сергию собиралась съездить, помолиться. Тетушка моя вдовая, бездетная, Прасковья Ивановна Собакина, очень меня любит… А вчера, как я шла от обедни, за мною кромешник шел, под фату мне хотел заглянуть, а кругом, я слышала, народ шепчет: "Гришка Грязной… опричник". Ох, и не помню, как я домой пришла…
Она перевела дух и повела плечами.
- Как пришла вчера ночь, мне не спится… все чудится.
- Что чудится, Марфа Васильевна? - спросил князь Иван.
- Все чудится… он, лиходей… Дверь скрипнет - чудится, мышь пробежит - чудится; в окно ветка забьется - чудится… Я встала, оделась. Месяц глядит такой большой, красный… жуть берет… А тут они и пришли… налетели на двор, кричат: "Царь приказал!" После слышу: меня кличут. Из окна увидела я, кто: тот самый, что за мною шел, Гришка Грязной, царский опричник… как к огню ближе подошел, так я его и узнала…
Князь Иван сжал кулаки.
- Расплачусь я с ним, Марфа Васильевна!
- Не надо! - робко сказала она и взглянула на него с мольбой. Господь с ним… а тебе, князь, головы не сносить, как тронешь опричника… Лучше свези меня к батюшке в Новгород… да тетушке скажи: жива, мол, Марфа…
Она вдруг вспомнила и залилась слезами.
- Разорили они гнездо ее, кромешники. Жива ли она, сердешная!
Власьевна замахала руками.
- И - и, жива-живехонька, милушка! У частокола я была, слышала, она в саду плачет, тебя поминает… И то напужали ее кромешники: всю ночь носились по улицам: наши-то холопы ни один не пошел на них: боятся. А по улицам видали, как они разоряли дома, рухлядишку грабили у дьяков, бояр да купцов именитых, а еще, - она придвинулась ближе к Марфе, - а еще, сказывают, будто некоторых девушек за косы привязывали да по улице за конями волокли… Господи Боже милостивый, Микола угодник!
Князь Иван нахмурился.
- И пошто это ты, нянька, ей всякие страхи сказываешь, - с укором проговорил он и ласково посмотрел на Марфу, - гляди, она и без того ни жива ни мертва. Не бойся, Марфа Васильевна, - что было, то миновало, а ты у нас гостья почетная. Сиди только здесь, схоронись, нынче же тетушке дам весточку, что ты здравствуешь, а тебя, продержав малость, отвезу в Новгород, богомолочкой представлю, в одежду странницы приодевши… Сейчас никак невозможно тебя везти; слышишь крик на улицах? Опричники, видно, все еще тешатся, а Гришка-пес нешто тебя не стережет? Сиди, никто из холопов моих, кроме Власьевны, не должен ведать, что ты здесь. Аль тебе у нас обида какая была, что не хочешь погостить?
Марфа опустила голову, потом подняла очи и метнула на князя Ивана ласковый благодарный взгляд.
- "Спасибо" на устах сохнет, - сказала она и ласково улыбнулась, и от этой улыбки ее печальное личико стало вдруг по-детски простодушным, светлым.
Князь Иван на нее залюбовался.
- "Спасибо" на устах сохнет, князь Иван, а боязно, не нашли бы меня в ваших хоромах да не сталось бы вам через то чего недоброго…
Князь Иван не отвечал. Он не сводил с нее глаз и все ближе, все дороже казалась ему эта девушка, которая в поисках спасения перелезла к нему через забор.
- Гляну я на тебя, - прошептал он ласково, - ты сейчас, ровно цветок в затишьи притаившийся… Обидеть тебя грех, Марфа Васильевна; чай, у тебя и душа-то, что у младенца.
Она посмотрела на него и, растягивая слова, слегка склонив голову, смеясь, отвечала:
- А еще и какая грешная душа-то, князь! В Новгороде сколько песен спето! Сколько смеху смеяно! Сколько орехов щелкано!
- Сколько на качелях покачено! - в тон ей отозвался князь. - Я и то глядел через забор, видел… у качелей-то веревки красным бархатом обшиты… На качелях я видел…
Марфа вспыхнула.
- Что видел-то?
- Да тебя видел!
- Ан не видел!
- Ан видел!
- Да то была сенная Глашутка!
- Поди, у Глашутки-то и очи, ровно цветы лазоревые, и коса до пят…
Марфа засмеялась.
- Ишь, что голуби разворковались, - смеялась Власьевна, - молодость! А только не очень смейся, Марфа Васильевна; не ровен час твой голосок услышат…
Марфа притихла.
- Вот и сейчас согрешила, - сказала она сокрушенно, - время ль теперь смеяться? И отчего это я, князь, не боюсь тебя? Кажись, зазорно так вот девушке с чужим человеком сидеть да разговаривать, - а я не боюсь… ты не подумай худого обо мне.
- Что ты, что ты, Марфа Васильевна!
- Кто про тебя что подумает? - всплеснула руками Власьевна. - Ты ровно касатка щебечешь.
Она искоса внимательно разглядывала девушку и в уме решала вопрос, можно ли на ней жениться ее питомцу, и тут же решила, что хоть лыковский-то род и куда выше, да зато у Собакиных, именитых новгородских купцов, сказывают люди, денег куры не клюют. Да и с лица она пригожа, и нрав, должно быть, добрый.
А Марфа задумчиво ласково говорила:
- Гляжу я на тебя, князь, и ровно давно-давно тебя видела. И где видела - не ведаю, должно, во сне. Добрый ты приходил, пригожий, ни дать ни взять, как сейчас… Как брат ты мне…
Князь Иван покраснел; она подумала, что сказала лишнее, и тоже застыдилась.
- Прости на глупом слове, князь; ты ведь в чужих краях каких разумных речей наслышался, каких чудес навидался! Гадюку с крылами видал? С рогами бычьими птицу? Змея с шестью головами? Людей о четырех ногах? С деревьев золотые яблоки рвал?
Князь Иван рассмеялся.
- Басни все это, Марфа Васильевна! Ничего того в заморских землях нет, а есть там немало людей, что больше нашего знают, лучше нас живут; есть много и наших русских, кровных, да не хотят домой ворочаться, не хотят земле родной послужить… боятся гнева царского.
Он вспомнил о Курбском, о печатниках, о всех беглецах, навсегда покинувших Русь, и тоска сдавила ему сердце.
- А девушки как там ходят? - спрашивала Марфа робко.
- Так разве в Новгороде не видала дочерей заморских гостей? Лица они, как ты сейчас, под платами не прячут; на людей боязно не смотрят…
Марфа вспыхнула.
- А ты, может, станешь судить: какая, мол, Марфа срамница…
И опять оба взглянули друг на друга и рассмеялись. Смеялась, глядя на них, и Власьевна.
Смеялся князь Иван, любуясь Марфой, и в первый раз дрогнуло его сердце любовью к ней и жалостью; забыл он в этот миг сердечной радости о том, что творилось ночью на Москве.
А ночное буйство опричников не кончилось. Опричники пользовались тем, что они слуги царя: земские должны были безропотно выносить всякое их самовольство, так как сказать неучтивое слово опричнику значило оскорбить самого царя.