- Женщина-поэт, а? Здесь иногда не возражали бы против этого. Ну-ка, прочтите немного.
Мне сразу пришло на ум: "Каждый, кого мы теряем, забирает с собой часть нас". Ох нет, слишком мрачно. Как насчет этого?
Я продекламировала:
Надежда, как птица,
В душе гнездится…
- Ах, слаще вина!
Очевидно, я прошла отбор, потому что она впустила меня в просторную гостиную с удобными мягкими креслами и свеженакрахмаленными салфетками на спинках. На стенах висели две репродукции пейзажей "Школы реки Гудзон", а на связанной крючком дорожке на столе стояла ваза с лимонным драже. Ложки двенадцати апостолов свешивались с деревянной полочки на стене и сияли, начищенные до блеска в глазах. Ни одна, даже ложка предателя, не была запятнанной. Явно это улучшенный вид пансиона, возможно, и с подходящей ценой.
Хозяйка провела меня вверх по покрытой ковром лестнице, которая не скрипела, и впустила в спальню, выдержанную в оттенках розы и весенней зелени, с окном, выходящим на Ирвинг-плейс. Над металлической кроватью красовалась пейзажная фреска, изображающая пруд с плавающими лилиями.
- Прелестно.
- Джордж, бывший жилец, нарисовал ее, когда жил здесь, а Дадли выбрал цвета для занавесей и покрывала.
Приличная постель, небольшой столик с масляной лампой и книжной полкой над ней, мягкое кресло, чистота, ванная в конце коридора.
- Сколько?
- Пятьдесят долларов в месяц, это включает обильное трехразовое питание в день, полный ирландский завтрак, десерт по воскресеньям и праздникам, горячая вода круглые сутки. Если бы не вид из окна, цена была бы сорок пять.
Это оказалось больше, чем я рассчитывала, но мой заработок составлял двадцать долларов в неделю с обещанием небольшого повышения каждые два года.
- Я согласна. Можно въехать завтра?
- Конечно.
Я вернулась в Бруклин в приподнятом настроении и до поздней ночи упаковывала оставшиеся вещи: спиртовку для подогрева щипцов для завивки, фарфоровые кувшин и тазик для умывания, унаследованные от бабушки, - но даже не прикоснулась к вещам на письменном столе и комоде с зеркалом Фрэнсиса.
С грустью я продала два вечерних платья в магазин подержанной одежды и купила три английских блузки и три узкие юбки для работы, а также новую пару ботинок со шнуровкой, так что мне не придется возвращаться к Тиффани в затрапезном виде. Я взяла черный галстук Фрэнсиса, затканный черными узорами и завязывающийся бантом, который особенно мне нравился. Я могла носить его по современной моде, со свободно свешивающимися концами. Упаковала и мое свадебное платье из небесно-голубого поплина, - не из сентиментальных чувств, а из тоски по весне. Оно было сшито. Еще взяла свою театральную накидку, хотя мне и придется носить ее поверх муслиновой блузки лишь в той части зала, где только стоячие места.
Затем я аккуратно завернула в полотенце для рук единственную вещь, которую ни одна живая душа не смогла бы вырвать у меня, - калейдоскоп, подарок Фрэнсиса мне на помолвку. Кусочки сочно окрашенного стекла в трубке служили его милым признанием того, что я была вынуждена оставить приносящую мне столько радости работу с таким же стеклом, чтобы выйти за него замуж. При малейшем повороте трубки из кленового дерева узор разрушался с легким треском рассыпающихся осколков и в мгновение ока приобретал совершенно другой вид.
Оставались книги. Я постаралась отобрать свои собственные, оставив книги мужа. В мою ковровую сумку первым делом отправился Шекспир, принадлежавший еще моей матери, пьесы и сонеты. Я не могла не подумать о первой строке "Двадцать девятого сонета", который в этот последний месяц, казалось, звучал для меня, как никогда ранее, к месту: "Когда, в раздоре с миром и судьбой…"
Туда же отправилась книга по этикету моей матери "Правила хорошего тона: справочник для леди и джентльменов", которую я читала с изрядной долей легкомыслия, Библия моего отчима и его же "Конкордация к Библии для священника", которая, казалось, ощетинилась, когда я положила рядом с ней "Листья травы" Уитмена. Далее последовали Китс и Вордсворт в кожаных переплетах, напомнив, что недурно бы оживить свои будни поэтическими отрывками, как делала моя мать. Затем пьесы Ибсена, "Жизнеописания" Вазари, "Дейзи Миллер" и "Портрет женщины" Генри Джеймса. Рядом стоял томик Эмили Дикинсон, сборник стихов издания 1890 года, ее первый, подаренный мне Фрэнсисом. Сборник издания 1891 года был преподнесен ему в подарок мной. Я взяла оба, гадая, что последует за этим стихотворением…
Воскресным вечером в столовой мисс Оуэнс высокий, щегольски одетый человек выдвинул мой стул, жестом предложив мне сесть, и молниеносно задвинул его с исключительной учтивостью, но без единого слова - незначительное усилие с его стороны, однако же исполненное большого значения для меня. Девушка-служанка поставила на стол блюдо с солониной и капустой, а Мерри Оуэнс внесла миски с вареным картофелем и пюре из лимской фасоли, затем уселась во главе стола.
- Что это вы сегодня такие угрюмые? - спросила она у двух только что вошедших постояльцев.
- Вчера скончался Уолт Уитмен. - Один из них с трудом выдавил из себя эти слова, будто у него перехватило горло. Глаза его блестели, а вьющиеся волосы напоминали запущенный сад.
- "Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена", - добавил второй, ученого вида человек в очках с роговой оправой и дорогими золотыми креплениями.
- "Песнь о себе", - поспешно вставила я. Мне всегда нравилось это название.
- Ну, тогда мы устроим читку вслух после ужина. Вы почувствуете себя малость получше, - подвела итог мисс Оуэнс. - Неси-ка по кругу картошку и бобы, Мэгги. У нас новый жилец. Миссис Клара Дрисколл. Живет в бывшей комнате Джорджа. Дадли сменил в ней убранство.
- Неплохое место, если только она сможет вынести маленьких египетских аллигаторов, нарисованных на стенах, - промолвила величественного вида женщина с длинными мочками ушей. Ее щеки были покрыты досадным узором из тонко прорисованных морщинок.
- К моему ужасу, миссис Хэкли, Мерри заставила меня закрасить этих аллигаторов после того, как я сказал ей, что они возбуждают сладострастие.
Ага, печальный тип с вьющимися волосами, должно быть, и есть Дадли. Определенно южный выговор, если только он не подражает ему для смеха. Протяжные гласные. Разложенное на медленные слоги "за-кра-сить". Мне понравилось.
- Это прелестная комната. Я уверена, что буду счастлива в ней.
Мисс Оуэнс попросила тех, кто сидел за моим столом, представить своих соседей справа. Там располагались четверо мужчин и три женщины. Рядом с Дадли Карпентером стояло пустое кресло, а сам Дадли беспрестанно оглядывался назад в направлении арки, служащей входом в гостиную.
- Он подойдет, Дадли, - уверила мисс Оуэнс.
- Скоро ли мистер Дрисколл присоединится к вам? - поинтересовалась миссис Хэкли.
- Нет. - Хозяйка не теряла времени, первым делом сосредоточившись на изничтожении подозрений, связанных с любой женщиной моего возраста, проживающей в одиночестве. - Мистера Дрисколла не существует.
- Значит, вы - работающая женщина? - осведомилась миссис Хэкли.
- Да. Я работаю в студии Тиффани.
- Полируете серебро, как я полагаю, - авторитетно заявила миссис Хэкли.
- Нет.
- Но вы не можете заниматься продажей украшений. Все продавцы - мужчины, - удивилась она.
- Это в "Тиффани и Ко", которой владеет Чарлз Тиффани. Я работаю на его сына, Льюиса Тиффани, в его стекольной мастерской. Там изготавливаю витражи из свинцового стекла и мозаики.
- Мастерская! Тогда вы причисляете себя к Новым Женщинам, не так ли? - Миссис Хэкли с презрением уставилась на свою тарелку. - По моему мнению, да и с точки зрения многих членов общества, когда женщина присоединяется к рядам мужчин в рабочих мастерских, ее моральный уровень падает, так что будьте осторожны.
- Она же занимается искусством, миссис Хэкли, а не трудится на каретной фабрике. Ведь искусство само по себе является моральной силой.
- Благодарю вас, мистер…
- Макбрайд. Генри Макбрайд.
Его, ученого вида поклонника Уитмена, я хотела запомнить. Длинные волосы, раздвоенный подбородок, рот, как лук купидона, краснее, чем обычно, жемчужная запонка в пышном красно-коричневом галстуке-самовязе, съехавшем набок. Было ли это отрицание условностей намеренным?
- Зовите его Хэнком, - протянул Дадли. - Это собьет с него спесь, а то он по ошибке слишком уж высоко занесся и самостийно назначил себя директором школы номер сорок четыре по Ирвинг-плейс.
Хэнк скрестил руки на груди.
- Мне многое известно о старшем Тиффани, если вы когда-нибудь пожелаете расспросить меня об этом.
- Пожелаю.
- Платон писал, что мужчины и женщины в конце концов реагируют очень похоже на одинаковые условия. - Это вставила свое слово Фрэнси, пожилая женщина, изящная, как птичка вьюрок, чей цвет лица представлял собой более бледный оттенок ее розовой блузки. - Я делаю из этого вывод. Если мужчина может сохранить целостность и моральную устойчивость на фабриках и в мастерских, на то же самое способна и женщина.