- Не совсем уверена. Если творение искусства вызывает у меня ответную эмоциональную реакцию, то это нечто большее, нежели красивая вещь, сделанная просто для того, чтобы быть красивой. Она сотворена ради пробуждения и обогащения моих глубоких чувств.
* * *
Я хотела проверить, может ли музыка сама по себе, без уловок в виде исполнителя, декораций и сюжета, оказать на меня такое воздействие, так что когда Джордж пригласил Эдвина и меня приехать в его студию в Натли, Нью-Джерси, на концерт камерной музыки в соседнем общественном зале, я воспылала желанием отправиться туда.
После полудня погода выдалась ветреной, шел мокрый снег, а температура снижалась, хотя уже наступил конец марта. В вагоне Эдвин был еще более умиротворенным, нежели обычно.
- Ты думаешь о людях, которые приходят к тебе? - спросила я.
- Приходят ко мне?
- Те самые, "зимней бурей в пути разметанные". В такой штормовой вечер думаешь ли ты о тех, кто дрожит от холода в убогих съемных жилищах?
- Да, думаю. В такие ночи они жгут уголь на Бауэри-стрит. Собираются толпы. Иногда возникают драки за право подойти поближе к огню.
- Как звучат эти строки в стихотворении?
Приведите ко мне обездоленных,
Потерявших надежду и кров,
Зимней бурей в пути разметанных,
Не познавших тепло и любовь;
Как отбросы, страной отринутых,
Чей удел - о свободе мечта,
Приведите ко мне - и я факелом
Освещу им златые врата!
- Вот именно. Не думаешь ли ты, что бывают минуты, когда Господь держит наши души в руце своей и решает, не должны ли мы стать одними из этих несчастных? Дает ли он этим душам что-то еще, надежду или благодать, чтобы вынести все это?
- Клара, о чем ты говоришь? Это вопрос общественных потребностей, а не религии.
Я восприняла это как защиту его деятельности. Эдвин погрузился в размышления, полагаю, озабоченный тяготами Бауэри-стрит. Его полная отрешенность заставила меня забеспокоиться. Я не стала нарушать ее разговором, хотя и попыталась расшевелить Эдвина частыми взглядами. Потребовались порывы холодного ветра и беснующийся, хлещущий в лицо снег, чтобы возвратить его к действительности.
В сгущающейся тьме мы наняли экипаж, и Эдвин настоял нести меня на руках с дороги до студии Джорджа, несмотря на мои протесты, что поверх обуви у меня надеты резиновые ботики. Тем не менее подобная галантность заставила почувствовать, как он лелеет меня. В студии Джордж радостно приветствовал нас, заявив, что у меня ангельский вид с этими снежинками на шляпке и ресницах, и потащил нас поближе к потрескивающему огню в камине. Он показал нам завершенные рисунки и наброски, а также картон для мозаики - его заявку на участие в конкурсе на трехлетнюю стажировку в Американской академии в Риме в качестве приза.
- Мы должны разработать тему "Триумф коммерции", - пояснил он. - Дадли тоже подал заявку.
- Зловещее название для художественного произведения, когда искусство и коммерция зачастую находятся в раздоре между собой, - заметила я.
Он угостил нас бутербродами с ветчиной, салатом из овощей, маринованными огурцами и горячим чаем. Отведав половину бутерброда, Эдвин признался, что неважно себя чувствует. Ветер бил снежными комочками в окно, от которого исходило леденящее дуновение.
- Занимайтесь чем хотите, - заявил Эдвин. - Я возвращаюсь домой следующим поездом. - Он прижал носовой платок ко рту и выскочил из двери.
- Эдвин! - крикнул вслед ему брат и рванулся за ним. - Эдвин, вернись!
Через несколько минут Джордж вернулся.
- Его и след простыл. Должно быть, убежал.
Мы ошарашенно уставились друг на друга.
- Если он боялся, что нас занесет снегом, то почему не настоял на нашем общем отъезде? - вырвалось у меня.
Джордж пожал плечами.
- Он должен был сделать это. Возможно, ему действительно стало плохо.
Странное поведение Эдвина насторожило меня, но Джордж не озаботился дальнейшим разъяснением. Кроме этого, мы все равно отправились на концерт. Мысли мои витали далеко, так что музыка не оказала на меня того околдовывающего воздействия, на которое я надеялась. После этого Джордж устроил меня в гостиницу поблизости.
Комната оказалась настоящим ледником. Не снимая котикового пальто, я ворочалась между простынями, прислушиваясь к ударам ледяной крупы по стеклам окон. В конце концов я выклянчила у ночи беспокойный сон с призрачной вереницей образов, едва различимых в тумане и облаках бирюзового пара… Вот мистер Тиффани ведет меня по церковному проходу к алтарю за моей подружкой невесты, крупной широкоплечей блондинкой с виляющей походкой. Никакого "Свадебного марша" Мендельсона - только размеренные аккорды шарманщика в широком длинном ирландском пальто с хлястиком на спине, неустанно наяривающего "Ист-Сайд, Вест-Сайд, нежно мелодия льется". Его обезьянка раздает монетки горестным иммигрантам, сгрудившимся на церковных скамьях. Фрэнсис мертвенно-бледной рукой подает пачку стодолларовых банкнот монашенке. У алтаря застыл в ожидании черноволосый, узкобедрый, с алым носовым платком в нагрудном кармане не кто иной, как Джордж.
Я, вздрогнув, проснулась вся в поту, пораженная и пристыженная.
* * *
Вьюга утихла, но утром в поезде на Манхэттен я все еще чувствовала себя подавленной. Кроме потрясения от того, что увидела другого брата у алтаря, жуткий вид Фрэнсиса, вознаграждающего дочь его успешной возлюбленной, вызывал у меня мороз по коже, от которого я не могла отделаться.
День выдался хмурый, и это ограничивало мои возможности по подбору стекла. Я дала некоторым девушкам задания, не требующие наличия естественного освещения, и отправилась сначала на пароме, а потом на поезде в Корону под предлогом посоветоваться с мистером Нэшем относительно стекла, которое потребуется мне для поступающих заказов.
На задымленной фабрике, смахивающей на пещеру, печи исторгали из своего чрева столбы огненного света и гудящий вой. Полуодетые мужчины перемещались словно в ритуальном танце, размахивая раскаленными докрасна кочергами. Это была первобытная преисподняя, исполненная мужского начала, кипящая мощью, полуотталкивающая, полувлекущая.
Я направилась прямиком в цех Тома Мэндерсона. Его грудь лоснилась от пота. Наборщик подал ему трубку, и несколько капель упали на пол от раскаленного кома. Стеклодув подул в мундштук трубки, чтобы создать пузырь, и Том сформировал его лопаточкой. Эту процедуру я уже наблюдала, но теперь мне было суждено увидеть нечто новое.
Прежде чем ком был полностью выдут и сформирован в шар, второй наборщик принес Тому ковш со стеклом из меньшего выпускного отверстия печи, который я сочла контрастным цветом, возможно, с составом, обеспечивающим переливчатость. С помощью длинных металлических клещей Том направил струйку второго стекла на этот шар, поворачивая его примерно на четверть, накладывая по нескольку мазков. Я подошла поближе и увидела, как он соединяет эти мазки нитью накапанного стекла, уложенного арабесками. Своими ловкими движениями он закладывал основание для украшения, которое держал в уме.
После того как стеклодув добавил воздуха, украшение, наложенное Томом, когда шар представлял собой всего-навсего яйцо, расползлось по раздувшейся колбе, а стеклодув ласково поглаживал его асбестовой лопаточкой. Каждый раз, когда полуготовое изделие затвердевало и охлаждалось, Том приказывал засунуть его обратно в выпускное отверстие печи. На меня одновременно нахлынуло слишком много впечатлений: красота жидкого стекла на трубке, его недолговечность, его сквозное свечение, увеличение в объеме, повторные возвраты в пылающее сливное отверстие, возрастающий ритм, скорость, лоснящаяся от пота кожа Тома, курчавые черные волосы на его груди, выразительность его выпуклых мускулов… Без всякого предупреждения Том метнул трубку и вазу в мою сторону, чтобы я могла взглянуть на нее поближе, и меня пронзила дрожь.
Он передал ее помощнику и широко расправил плечи. Том подобрал капельку стекла, упавшую на пол, и покинул свою рабочую площадку, чтобы отдать ее мне. Сложив ладонь ковшиком, я заколебалась, принять ли в нее то, что, как я полагала, обожжет.
- Положитесь на меня.
Я резко выдохнула, когда стеклодув коснулся капелькой своих губ. Теперь я охотно приняла ее. Она еще хранила тепло, но не была слишком горячей, чтобы обжечь. Я держала ее в своей руке на всем обратном пути до поезда, ликуя от пережитого волнения.
А что же Эдвин? Вызовут ли его мускулы такое же волнение во мне, как атлетическое сложение Тома? Растут ли и у него на груди черные волосы? Получит ли он удовольствие от того, если я буду гладить их? Ожидает ли меня какая-то прелюдия в постели, или он будет действовать напористо и прямолинейно, грубо или нежно? Я не могла представить его неуклюжим. Раздастся ли какой-то звук в кульминационный момент? Или его лицо исказит гримаса? Или выражение эйфории? Станет ли это столь всепоглощающим, столь проникновенным, что любовь к простому неодушевленному стеклу испарится в сравнении с тем, что он совершил?
А если это не окажется всепоглощающим? Если мое прикосновение ничего не значит, ничего не пробудит в нем? Вдруг повторятся мучительные ночи, которые я испытала с Фрэнсисом?
Холодный ужас сковал меня. Что, если Фрэнсис был прав и его неспособность была моей виной? Я не могу вновь пройти через подобное унижение. Конечно, это будет более возбуждающе, нежели с Фрэнсисом, чьи седые волосы на груди росли клоками и живот нависал над ремнем. Надо было разумно подойти к этому. Перед замужеством, пока оставалось время на отступление, если в том возникнет необходимость, невзирая на книгу моей матери об этикете и проповеди моего отчима, я должна была доказать себе, что не дам повода для разочарования и Эдвин тоже не обманет моих надежд.