Глава 2. "ЖИТЬ НАДО НЕ НАЧЕРНО, А НАБЕЛО"
Прошел год. Наступил май, середина. Ломоносовская "Чайка" пошла в новое плавание.
Большая двинская вода спала, река посветлела, легла в берега.
По песку разбросан обломанный и обтертый льдом выкидной лес-плавун, лежат на песке спутавшиеся корнями лохматые пни-выворотни - обросшие гривами поднявшиеся со дна чудища, водяные, безжизненно теперь покоящиеся на суше; обсохла нанесенная в половодье на кусты прибрежного ивняка трава, повисла на ветвях, листве.
Отчалив от крутого берега Курополки, на котором стоят сбегающие избами к воде деревня Мишанинская, соседняя Денисовка и другие небольшие куростровские деревни, идет по Двине на Архангельск ломоносовский гуккор. На Архангельск и дальше - к Белому морю и за Святой нос, в океан. Новый мореходный год, 1728, начался.
Вся Двина в парусах. Прямые паруса круто выплескиваются с реев, полны ветром, будто взлетают над судами; косые - отточенные ножи, врезающиеся в небо. Идут по реке суда.
Начинают они идти по Двине в середине мая, спускаясь от Вологды, проходя мимо Холмогор и Курострова, и идут весь июнь, держа путь к Архангельску: дощаники, струги, карбасы. Змеятся, тихо сдаваясь по течению бревенчатые гонки - соединенные между собой вереницей плоты. Ведут их умудренные погонщики, осторожно загребающие громадными потесями и гребками - правильными веслами, выставленными спереди и сзади гонки; зорко следят погонщики за тем, чтобы не "высушить" плот - не посадить его на мель. Пройдет хлебный плот, сундуки которого набиты сыпью - зерновым хлебом. За ним увидишь видиль - обведенный перилами плот; плывут на видиле в Архангельск дрова.
По левому борту осталась Курья, погост с церковью, идут двинские берега, то устланные под угором дресвою, то тонким лезвием врезающиеся в воду песчаными отмелями.
В последней раз вспыхнул весенний солнечный свет по влажной гряде Палишинского ельника. Речная излучина, поворот - и родной берег пропадает за порослью уже набравшегося листом прибрежного голенастого ивняка.
Не в первый уже раз идет с отцом в море Михайло Ломоносов. И давно Василий Дорофеевич Ломоносов решил, что хороший у него помощник растет, смелый, толковый, умелый. Спокойно он доверяет сыну стоять на руле, вести судно.
На Северной Двине в пятидесяти верстах выше Архангельска, у Косковой горы, замыкается идущая сверху большая дуга, по которой текут ее воды. Разливаясь на этой дуге выше Косковой горы по рукавам-полоям, Двина идет ими между поднявшимися островами. Протекши через гряду островов, а также между матёрой и островной землей. Холмогорка, Курополка, Матигорка, Быстрокурка, Ровдогорка, Богоявленка, снова сливаются, и у Косковой горы двинские воды вновь текут одной рекой.
Снова Двина идет одним потоком через матёрую землю, и по всей речной ширине в ветровую погоду опять от края до края катится одна шумящая волна. Двина у гряды островов раздалась широко, верст на двенадцать. Один из островов расположился как раз напротив Холмогор, стоящих в семидесяти с небольшим верстах выше Архангельска. На этом острове, называвшемся в старинных грамотах Великим, находилась Куростровская волость, или Куростров.
В Куростровской волости двадцать с лишним деревень облегли покрытую ельником Палишинскую гору и сомкнулись вокруг нее в кольцо. Деревни, или околодки, спускались со взгорий посреди чернолесья к низмине; дома прибрежных деревень доходили до песков, которые намыла Двина. У Палишинской горы в числе прочих деревень и стояла деревня Мишанинская. Здесь восьмого ноября 1711 года и родился Михайло Ломоносов.
Одновременно с "Чайкой" пошло на море немало холмогорских и куростровских поморских судов.
Тихо на судах. Идут поморы на трудный и опасный морской промысел. Что впереди? Как-то вернутся они домой? Ведь почти каждый год бывает, что, не встретив среди возвратившихся куростровцев или холмогорцев мужа, или отца, или жениха, вскинет высоко руки и зарыдает жена, или дочь, или невеста…
Думается идущим на море о своей жизни и судьбе. Но больше, чем кто-либо другой, думает об этом Михайло Ломоносов. Ему шестнадцать - семнадцатый, не так и много, но повидать, испытать и передумать ему довелось немало.
Уже шесть лет ходит он в море. Чем дальше, тем больше нравится ему нелегкий поморский промысел. Может, это и все? Вся жизнь? Все для него решилось?
Вот об этом и думает сейчас молодой помор.
Опершись на планшир локтями, Михайло смотрит на бегущую волну.
Как готовились в плавание, отец сказал ему: "Оглядывайся, Михайло, получше в дело всматривайся. Годик-другой - и женить тебя. Невесту тебе подберу. Лета мои уж такие, что подумать надо, кому хозяйство передавать. К жизни-то делом прирастаешь".
Отец прав. Делом.
Что еще говорил отец?
"Мы, Ломоносовы, вековечные здесь, в Двинской земле. Вон об Артемии Ломоносове, что при Грозном еще царе жил, по старым памятям знают у нас. Ну, а никогда в нашем ломоносовском роду того, чего достиг я, не бывало".
Хозяйство Василия Дорофеевича пошло от общего ломоносовского, во главе которого долгие годы стоял самый старший Ломоносов - Лука Леонтьевич. Но прошло время - отделился Василий Дорофеевич. Размежевали они старинный ломоносовский надел пахотной земли, поставил Василий Ломоносов свой дом и стал сам по себе, своим разумением, счастья и прибытка искать. Минул недолгий срок - пошло его хозяйство в гору. Состроил Василий Дорофеевич новоманерный гуккор. Большое по здешним достаткам дело. Глядят, бывало, на ладное ломоносовское судно куростровцы и похваливают: добрый корабль. А хозяин при этом довольно промолвит: "Помалу в труде достатка прибывает".
Вот стоит перед Михайлой его отец. Крепкорукий, смелый. Со всяким делом справится, не сдаст перед любой опасностью.
Однажды шли они по осеннему уже океану домой. К ночи стал крепчать ветер. С гребней волн рвало белую пену и стлало ее полосами. Убрали обычные паруса, подняли штормовые. У румпеля стоял Михайлин отец и двое еще помощников. Гуккор то взлетал высоко вверх, то рушился со всего маха вниз; корпус его гудел. Вдруг налетел шквал, ударил в паруса, судно опасно наклонилось. Василий Дорофеевич успел бросить в поставленный на гроте парус большой поморский нож, а затем, хватаясь за штормовой леер и за такелаж, рискуя сорваться в море, быстро добрался до фока и бросил во второй штормовой парус топор. Прорезанные паруса силою ветра разодрало на части, гуккор выровнялся. Когда ветер поутих, поставили запасные штормовые паруса. Чуть ли не сутки метал океан "Чайку", и ни на минуту не отошел от руля отец, не пил. не ел, и спас и людей, и судно. "Чайку" уваливало ветром в сторону обрывистого мурманского берега. Все находившиеся на судне понимали, что это значит. Нанесет на берег - гибель. Хорошо запомнилось Михайле лицо отца в свете бившегося во все стороны фонаря, склоненное над маткой, мокрое от водяных брызг, серое, каменное. Только тогда снял отец с румпеля впившиеся в дерево руки, когда вогнал судно в узкое скалистое горло губы.
Что же: в жизни своей отец крепок. Но только ли в отцовской жизни мера?
Перед отплытием отец говорил еще: "Ныне я, сам знаешь, при особом еще занятии. В "Кольском китоловстве" состою и к Груманту, на китовый бой хожу. В прошлом году, когда туда на корабле "Грото-Фишерей" ходил, на всякое довелось наглядеться. Не без опасности дело. В этом году туда же на китобое "Вальфиш" пойду. С кораблем всякое случается. "Грунланд-Фордер", к примеру, помнишь?"