Заметив издали неладное, Михайло ударил кнутом лошадь. Когда он подъехал вплотную, дед уже стоял прижатый к ограде; высоко подняв над головой руки для защиты, он что-то выкрикивал. Михайло подоспел вовремя.
Лошадь перед людьми остановилась. Но Михайло ударил ее кнутом еще раз, и она, высоко задрав морду и фыркая, пошла на людей. Толпа раздалась.
Соскочив с саней, Михайло, не выпуская из рук кнута, в большом распахнутом отцовском овчинном тулупе прошел по образовавшемуся проходу. Когда он, посадив в сани старика, тронул лошадь, никто еще не успел опомниться. Михайле в то время только еще исполнялось четырнадцать, но у него уже были широкие плечи, и не по годам выдался он ростом. И все хорошо знали нешуточный нрав молодого Ломоносова.
Когда они были уже далеко в открытом поле, только тогда Михайло придержал пускавшуюся с перепуга вскачь лошадь.
- Тпру, тпру! Шальная! Упарился я, дед. Могло и мне достаться. Оплошай немного. Фу!
Михайло отер с лица пот.
- Ну, озорной ты.
- А чего они на одного? - рассмеялся Михайло.
- А вернее. Тебе теперь может достаться. Не боишься?
- Ну, чего бояться. А знаешь, тот, что к тебе совался, это Митька, первый мой враг. Я вон грамоте умею. Как обучился, охоч стал в церкви читать псалмы и каноны и жития святых, ну и в том учинился лучше других. А ему, Митьке, и завидно. Потому лучший чтец был раньше он. Он и стал драться. Старше он меня на два года. Спервоначалу одолевал. А потом… Один на один у него, значит, не выходит, вот он и стал против меня подбивать других. Ежели скопом, так одолеют. Только потом можно и по отдельности встретиться. Потому и остерегаются. Как увидел я, что Митька к тебе подсовывается да руками размахивает, так меня еще пуще разобрало.
Дед Федор всмотрелся в Михайлу.
- Постой, постой. Псалмы и каноны, жития святых. В церкви читаешь. Лучше всех. Да ты кто такой?
- Я? Ломоносов. Михайло. Из деревни Мишанинской.
- Так, так. Слыхал я про тебя. Ты Василию Ломоносову сын?
- Да.
- Слыхал, слыхал. Хоть и несколько я тут дней. А до того сколько лет не бывал. Совсем мальчонком ты, стало быть, был, когда я ушел отсюда. Так.
Дед Федор еще раз внимательно оглядел Михайлу.
- Ты вот говоришь, почему они на одного. Тем они, никониане, и любят брать. Как их много супротив одного, так им кажется, будто правды у них прибыло.
- А ты, дедушка, и в самом деле, значит, раскольник? Не хотел на церковь перекреститься?
- Я - истинной веры, а кто раскольник - еще подумать надо.
- Далеко ли тебе? Отвезу, может, до дому?
- Из Татурова я.
Что-то сообразив, Михайло в свою очередь стал разглядывать своего спутника.
- Из Татурова. Дед Федор. Да не Федор ли ты Савинов, дедушка?
- Он и есть.
- А-а-а! И я про тебя слыхал. Хоть давно тебя здесь не было, а народ говорит.
- Что говорит-то?
- Всякое. Одни злобятся. А кто прямо говорит: справедлив, мол. Только все толкуют: воин.
- Так. Ты вот, значит, в церкви читаешь. А потом, слышал я, поясняешь прочитанное. И как толкуешь что, ну, к примеру, житие какого святого, так не всем толкование твое, случится, по нраву бывает.
- А пусть не по нраву. Как думаю, так и говорю.
- Будто самому попу вашему.
- Не знаю.
- Ну а Холмогоры, где дом архиерейский, ведь через реку.
- Пусть.
- Все пусть да пусть. Оттуда сыск, из Холмогор, из архиерейского дома. Там архиерейский судный приказ.
- Что на мне сыщут? Правду?
- Хотя бы ее.
Прощаясь в Татурове, дед Федор сказал Михаиле:
- Вот что, Михайло Васильев сын Ломоносов. Приходи-ка к нам. Собираемся мы и толкуем про всякое. Твоих толкований тоже послушаем. Говорили мне про них. Будто к нашему близко. А ты про наше услышишь.
Побывал Михайло в Татурове раз, побывал два, а потом стал задумываться. Сидел, слушал молча.
Дед Федор как-то его спросил:
- Задумался ты. О чем?
- Да вот понять хочу.
- Что понять?
- Да вот. Бог один. А почему с его единым именем люди друг на друга восстают? И одни во имя божие, и другие. С одним именем божьим будто две веры стало. Как же это?
- А двух вер не стало. Есть одна. Другая - ересь, не вера. Еретики бога истинного потеряли.
- А почему бог попустил?
- Без греха мир не живет.
- А хуже ли ему, миру, было бы без греха?
- Грех в мире есть. Значит, так господь судил. Его воля.
- Ежели так, то и никонианам грешным господь назначил быть на земле? Вроде они тут божье веление и не нарушали?
Дед Федор рассмеялся:
- Востер ты, востер. Только грех-то разный бывает. В каждом человеке есть и добро и зло. Побеждай каждодневно в себе зло - вот твое земное дело. Ты жития святых читал? А какого отличия между их жизнью праведной и никониан не заметил?
- То святые.
- А очень непохоже?
Михайло молчал.
- Может, у нас, кто в древлем благочестии, праведнее?
Еще внимательнее стал прислушиваться Михайло к тому, что говорили старообрядцы. Ведь правды ищут. Выгода-то им какая? Одно гонение.
Возвращался однажды Михайло домой из Татурова. Вместе с ним шел один раскольник, приходивший издалека, из-под Матигор. Когда начиналось чтение, а потом разговор, этот молчаливый и угрюмый раскольник, сидя где-нибудь в уголке, больше слушал, вставляя изредка слово-другое. Думал он что-то свое, а что - не говорил. Был он сторонний. Раскольник он был тайный, для виду ходил и в православную церковь. Пришел издалека. Поселившись под Матигорами, нанимался летом на суда, зимой промышлял то плотничьим делом, то ходил с рыбными обозами в Москву и Петербург. Кое-кто говорил, что, может, он и не под своим именем живет. Обычно молчаливый и вслушивающийся, лишь однажды он при Михайле взволновался.
В тот вечер читали книгу бесед Аввакума. Собравшиеся внимали чтецу сосредоточенно, благоговейно. Слушают Аввакума! Сидевший перед светильником, в котором потрескивала лучина, раскольник читал медленно и расстановочно "Повесть о страдавших в России за древлецерковная благочестная предания". Лучина едко дымила, потрескивала, вспыхивала, по стенам взбрасывались тени, сгоревшие лучинки плавали в корыте, на краю которого был укреплен светильник.
- "На Мезени из дому моего, - читал Аввакумову "Повесть" чтец, - двух человек удавили никонияна еретики на виселице. На Москве старца Авраамия, духовного сына моего, Исаию Салтыкова в костре сожгли. Старца Иону, казанца, в Кольском рассекли на пятеро. На Колмогорах Ивана юродивого сожгли. В Боровске Полиекта священника и с ним 14 человек сожгли. В Нижнем человека сожгли. В Казани 30 человек. В Киеве стрельца Илариона сожгли. А по Волге той живущих во градех, и в селех, и в деревеньках тысяща тысящами положено под меч нехотящих принять печати антихристовы…"
- Стой! Что про Волгу сказано?
- "Тысяща тысящами положено под меч".
- Это про разинское время! Ну, читай дальше!
Павел Череда быстро встал со скамьи, подошел к чтецу, зажег еще одну лучинку и, держа ее в руке, стал разглядывать книгу.
- Эх, жаль. Грамоте не умею. А то сам бы прочитал.
- Это не про Стеньку Разина, не про расправу царскую за бунт, - раздался голос.
- Что? А откуда ты знаешь? Если даже и не про это, то все равно. За что людей давили, жгли, под меч клали?
До Мишанинской Михайле и Череде было по пути.
- Присматриваюсь я к тебе, - сказал Михайлин спутник, когда они вышли на дорогу, в поле. - Молод ты, а ищешь. Оно и хорошо. Потому для человека на земле будто не все еще найдено. Слушаешь наших. Вникаешь. Однако наши с одной стороны понимают Аввакумово слово. Ну, настоящая жизнь на небеси. Так. Однако во временной своей земной тоже управляться. Ежели в ней против зла так уж пальцем не пошевелить, ему, злу, вовсе просто будет. Аввакумова проповедь против никониан. А какой он - никонианин? Аввакум-то что говорит? "Посмотри-тко на рожу ту, на брюхо то, никониан окаянный, - толст ведь ты!" Помню точно, как у него написано. Заучил. И что еще у Аввакума? "Нужно бо есть царство небесное и нужницы восхищают е, а не толстобрюхие". А кто такие нужницы? Кто в трудах. Им царство небесное, а не толстобрюхим. Ежели суд строгий толстобрюхим на небеси, может, и тут суд им быть может?
Череда хитро ухмыльнулся.
- Небесного-то ожидая? Походил я по Руси. Случилось мне. Народу-то не везде легко-весело.
Пошел снег. Сначала летели снежинки мелкие, жесткие, жгучие. Потом снег повалил рыхлыми хлопьями. Хлопья сбивались между собой, и на землю падало уже сплошное мягкое крошево. Стало закрывать дорогу.
Когда подошли к Мишанинской, Михайло сказал своему спутнику:
- Дяд Павел, дорогу-то вон занесло. Ночь. И сбиться нетрудно. Пойдем к нам. Переночуешь.
- Спасибо на добром слове, Михайло. Только ночевать мне лучше дома.
Прощаясь, Череда, оглядевшись вокруг, сказал тихо:
- Язык у тебя не длинный. Это хорошо. Откроюсь тебе. Из-под Нижнего я. Крепостной. Беглый. Барин у нас больно лютый был. Нашли его как-то в роще. На вожжах висит. Снарядили к нам воинскую команду. Прослышав про то, я и несколько еще мужиков из деревни подальше.
Рассказчик зло рассмеялся:
- А вдруг возьмут да заподозрят зазря? Кто из наших на Дон подался, кто в другое место. А я вот сюда. А может, и я на Дон уйду. Часом кажется, будто руки у меня пустые.
Помолчав немного, Михайлин спутник добавил:
- А зови меня, как и раньше, дядей Павлом.