А дальше, а дальше? Что же дальше?.. Спальня. Обои в спальне красные. Лампа-молния с красным стеклом. Огонь в лежанке красный. И Синильга - маков цвет - тоже во всем красном. Кровать широкая, двуспальная, под золотым парчовым пологом. Горы красно-бархатных подушек, и одеяло красное… Прохору душно. Прохору жарко. Красная кровь захлестнула красными волнами душу, душа вспотела, распалилась. Хочется Прохору сорвать одежды с красавицы Синильги, скорей, скорей!.. А что же дальше? Свадьба. Шумный пир. Гости кричат:
"Горько, горько!" Гости ждут. Вот грохнула в честь их пушка, потом трескучий барабанный бой.
Прохор проснулся и не мог сообразить, где он. Было темно, душно, и пахло дрянью.
В ногах, к нему мордой, сидел кот; глаза его полыхали. Ибрагим громко, заливчато храпел с каким-то злобным отчаянием.
А сон еще не кончился, сон бушевал в молодой крови, Синильга возле, тут, и полуоткрытые губы ее ждали поцелуя.
- Эй, вштавайте, шамовар вшкипел! Путники враз вскочили.
- Солнышко! - вскричал Прохор. - Гляди-ка, Ибрагим!.. Значит, едем.
- Верно твоя, - грустно сказал черкес.
- Погодье шамо шладко, - прошепелявил лохматый, обросший мохом лесовик-хозяин, - жнай плыви да плыви.
Путники почаевали и - быстро к шитику. Небо безоблачно и тихо. Играл золотом крест на церкви, дрались два петуха - красный с белым, - бороды и гребни их расклеваны, капли крови горели под солнцем, как рубины. Через дорогу степенно шествовал, мечтательно похрюкивая, боров; он весь заляпан жидкой грязью и блестел, как крытый лаком. Навстречу шла за водой тетка. Жестяные ведра ее сияли и казались сделанными из стекла.
- Нажад, паря, нажад! - заорал провожавший путников хозяин, - айда, в проулок!
- Почему? - удивился Прохор.
- Ежели баба вштречь - пути ня будя.
Путники повиновались: пусть все благоприятствует их удаче. Хозяин объяснил им, что зловредней бабы никого на свете нет. Вот попробуй-ка встретить ее, когда идешь в тайгу на промысел. Ни с чем вернешься, а то и на зверя "натакашься". Но баба может и помочь. Пусть она станет в дверях и расшарашит ноги, а ты с ружьем промежду ног-то на карачках и ползи; очень пользительно таким же манером и главную собаку протащить.
Хозяин попробовал улыбнуться, но вместо того скривил кислую, шершавую, как старый веник, рожу и чихнул.
У шитика человек с десяток зевак. Пьющий мужик - караульный - в шубе, в пимах и шапке с наушниками - терпеливо прел, и рыжая борода его на солнце пламенела.
Шитик круто взял к фарватеру, заскрипели весла, недовольно забрюзжала сонная вода.
- Ну, Прошка… Куда едем? Знаешь, куда?
- Нет.
- И я нэт. Очень хорошо!
Но река здесь глубока, раздольна, за селом их подхватила быстрина, вперед летели без запинки, а солнце напутствовало их ласковым теплом. Лицо Прохора вскоре прояснилось, глаза горели несокрушимой верой в себя, ему уже грезился радостный конец пути, хотя это всего лишь скрытое неизвестностью начало. Так легковерный пахарь, бросая в землю зерно, обманно чувствует пряный запах свежих караваев, он облизывается, поводит челюстями, глотает слюну, но вот слепая длань природы пошлет на его полоску град - и брюхо пахаря всю зиму пусто.
- Хорошо, Прошка. Ух, как прет.
Взглянув Ибрагиму в лицо, Прохор почуял нутром, что глаза черкеса говорят другое, и ничего ему не ответил.
Над водой крутился пар: солнце с утра сосало воду. К полудню солнце было самое горячее, летнее. Видно, сбилось оно со счету в днях, остановило на мгновенье бесконечность, попятило раком утлый шар земли, и все это ради них, ради этих двух, плывущих.
Ибрагиму достаточно понятен этот полный жестокого коварства замысел.
- Ты помнишь, Прошка, как Фарков на большой муха… Как она? Слепень? Ну, ну… как он карасей ловил? А? Карась - знаешь кто?
- Не знаю, - Мы. Один да другой.
- А слепень?
- Не знаешь, что ли? - И углы губ Ибрагима полезли вверх. - Во! - ткнул он веслом в солнце. Прохор недоумевающе хлопал глазами.
- Ишак! - рассердился Ибрагим и фистулой внезапно закричал:
- Камень, камень, камень!
Шитик ударился о подводный валун, над которым чуть взмыривали волны, качнулся вбок и, слегка раненный, поплыл дальше.
- Правь верней, чего зеваешь! - крикнул Прохор. Но дальше пошло спокойное плесо, зато шитик стал подвигаться медленно.
- Кто это?! Эй, Прошка? - шевельнулся в корме черкес и мотнул головой на дальний берег.
Настигая путников, мчался берегом белый всадник. Он взмахивал рукавами и что-то кричал. Прохор бросил весла.
- Стой, стой! Пожалуйста, погоди-и-и… - смутно доносился голос.
- Давай к берегу, - сказал Прохор. - Может, что забыли мы, - он ощупал карманы: бумажник, книжка тут.
Прохор в белом всаднике узнал столетнего Никиту Сунгалова. Древний старец кое-как скатился со взмыленной лошади и врастяжку пал на землю:
- Ой, свет из глаз!
Белые порты и рубаха насквозь пропотели и прилипли к телу, лицо красное, словно старик выскочил из жаркой бани; рот жевал, глаза уходили под лоб. Пока Прохор доставал из сундука спирт, старик поднялся. Глоток спирту оживил его.
- Соколик мой, человек хороший! - сказал он Прохору и вытащил из-за пазухи кожаную мошну. - Было совсем из ума выжил, ох ты, господи! Ведь мимо монастыря побежишь-то ты… Так, так… Ну, вот тебе десять Рублев, дружок. Закажи там монахам сороковуст. Пусть поминают Микиту. Меня Микитой кликать-то. А фамиль не объясняй. Богородица и так знает, что за Ми-кита за такой. Одначе, впрочем говоря, напиши, мол, раб божий старец Микита Сунгалов, из казацкого роду. На всяк случай чтобы… А то в Оськиной тоже Микита недавно помер, вроде меня - старый пень.
Путники с умильным удивлением смотрели на него.
- Да ведь ты живой! - воскликнул Прохор улыбаясь.
- Горя мало… В покров умру, - спокойно сказал старик. - Матерь моя приходила за мной: "В покров, говорит, я тебя, сынок, покрою, приготовьсь", А просвирку-то купи, малый, самую большую, за пять алтын, либо за двугривенный. Теперича плывите с богом… Ну-ка, подсади меня.
- Что ты, дедушка Никита, - сказал Прохор, помогая ему взобраться на лошадь. - Еще встретимся с тобой.
- Это верно, что повстречаемся. Только не на земле, браток… Господь тебя благослови, господь тебя благослови. Плывите, не страшитесь, реку не кляните, она вас выведет. Река - что жизнь.
- Отдохнул бы…
- Я шажком теперича, тихохонько… Плывите, провожу я…
Белый дед долго виднелся на зеленой хвое и крестил широким крестом плывущую ладью.
12
Еще четыре дня подвигались путники вперед под манящими лучами солнца. Дни были безветренные, теплые, вечера с золотым закатом, а ночи - звездные, с крепким инеем; путники стали мерзнуть. Прохор ложился спать не раздеваясь. Ибрагим чаще подбрасывал в костер сухих смолистых пней.
День стал короток, вечер наступал быстро, почти сразу же после заката, и торопливый сумрак охватывал собою все кругом: плыть становилось невозможно, и путники, измученные беспрерывной работой, все-таки принуждены были урывать у сна часы. Они подымались задолго до солнца, по очереди досыпали в дороге, не пыльной, не тряской, единственной: все пути земные навек пригвождены к месту, только волшебный путь реки весь в вечном движенье, даже мертвецки спящего умчит он на своей груди: почивай, проснешься в океане.
Угрюм-река повернула от Ербохомохли на закат.
На пятые сутки седым глубоким утром путники враз, словно по уговору, оторвались от сна и ахнули: была зима!
Густым ковром лежал повсюду снег, плешивые сопки нахлобучились белыми колпаками, и тихое плесо, где стоял шитик, в одну ночь сковало льдом. Над головами клубился холодный туман; он плыл неторопливо от таежных дебрей к бледному, еще не закатившемуся месяцу.
- Прошка! Что же это? Цх!..
Прохор не сразу пришел в себя. Его ошеломил этот внезапный переход от солнечных, почти летних дней к зиме, и все, что видел он теперь перед собою, представилось ему большим погостом.
- Вот так уха! - присвистнув, протянул он, стряхивая со своей бурки, под которой спал, целые сугробы снега. Развешенная у потухшего костра, волглая от вечерней росы одежда была тверда, как кол.
- Есть хочу… Разводи костер, - спокойно сказал Прохор. - Не бойся! - Он зябко вздрогнул, схватил топор и со всех сил принялся рубить смолье. Кровь быстро потекла по жилам, и еще не окрепшая тревога схлынула.
- Как ехать? Лед кругом… - сказал черкес.
- Ерунда! Где наша не пропадала. Черкес любовно посмотрел на него.
- Молодца, Прошка! Пойдем мордам умывать. Прохор взмахнул колом, лед хрустнул, как стекло, стрелами во все стороны сигнули щели, даль отозвалась веселым эхом.
- Давай бороться! - неожиданно вскричал, улыбаясь, Прохор.
И оба, сильные, бодрые, отфыркиваясь и во все горло гогоча, барахтались в молодых сугробах, облаком вздымая снег.
- Смэрть или живот?! - кричал черкес, брякнув Прохора на обе лопатки.
- Жрать! Каши!
- Вари, а я пойду. - Ибрагим взял наметку и быстро зашагал вдоль берега.
Утро просыпалось. Туман исчез. Месяц истекал последним светом, побледнел. Подслеповато щурилась утренняя звезда над лесом, а белый колпак на высокой дальней сопке заалел.
- Эге, отлично! - сказал Прохор. - Солнце. Бодрым треском трещал костер, весело клубился дым, куски сохатиного сала таяли в каше, шел сытный дух. Прохор то и дело бегал от костра на шитик, сгребал там снег, стряхивал брезенты, околачивал весла и багры.