Хлопают весла по воде, шуршит под ногами галька. Прохор пристально посмотрел в ту сторону: молочно-голубая сказочная мгла скрывала все. Но вот еще немного, и высунулось из дымного тумана почти рядом с Прохором какое-то мглистое чудовище; оно, как неясный призрак, медленно скользило по воде.
- Ну, черти! Тяни, тяни!
Большой шитик. Его тянут на лямках против течения пятеро, шестой маячит у руля, седьмой на носу с багром: отталкивает судно от встречных камней и карч.
- Ну, черти, ну!.. Так твою в тартынку! Ну! Пятеро заходят выше пояса в воду и, напрягая остатки сил, буровят грузный шитик.
- Давай, давай, давай! - залпом несутся гнусавый окрик и крепкая оскорбительная брань.
- Это купчишка тутошний, торгаш, из армян. Уголовный он, - сказал Фарков. - Ужо я его покличу. По шее бы ему накласть. Самый мазурик.
На шитике навалены горой лосиные, скупленные у тунгусов, шкуры, на шкурах - три пуховые подушки; на подушках, как Будда в облаках, важно восседал боровообразный, весь заплывший салом человек. Над ним, бросая тень, колыхался балдахином большой белый зонт:
- Чего встали? Эй ты, рыжий! Тяни, тяни!.. Веревки вот-вот лопнут, они глубоко впились в согнутые спины батраков. Изнывая от жары и напряжения, люди надсадно дышат, словно запаленные, больные кони.
- Аганес Агабабыч! - крикнул Фарков, приподымаясь. - Вот имечко-то чертово, язык сломаешь, - сказал он Прохору. - Политики его тянут, царские преступники. Аганес Агабабыч, слышь!..
- Кто такие? - отозвалась копна.
- Жители. Тут человек с тобой желает перемолвиться, купецкий сын.
- А-а-а, - протянул торговый и загнусавил:
- Эй, вы! К берегу… Выбирай постромки, подтягивай бурундучную… К берегу, так вашу в тартынку!..
К Прохору подкатился на коротких ногах-бутылках шарообразный, в два обхвата, человек; он пыхтел, сопел, обливался потом, мокрая его рубаха расстегнута, рукава засучены, грудь и руки в густой, как у медведя, шерсти.
- Здрасте вам, - он протянул Прохору пухлую ладонь-подушку. - Откудова? - говор его не русский, гортанный.
Прохор назвал себя, с интересом рассматривая рыхлую копну на ножках, нескладно обмотанную сукном и ситцем. Торгаш сел по-турецки на землю, спросил:
- Что тебе здэсь надыть? Зачем едешь? Может, торговлю желаишь заводить? - Торгаш засопел, запыхтел, продул ноздри и, покачивая круглой бритой головой, гнусаво стал кричать:
- На-а-прасно! Здэсь пропадешь… Народ - сволочь, все норовит в долг без отдачи. Порадка нэт, управы нэт, чисто разор! Тунгусишки - зверье, орда, того гляди зарэжут… Ой, не советую! Ой-ой!..
- Чего зря врешь, Аганес Агабабыч, - не стерпел стоявший у костра Фарков. - У нас народ хороший. А ты ведь, как клещ, впился - ишь, брюшину какую насосал…
- Что-что-что? - сидевшая в песке копна заработала пятками и грузно повернулась вокруг своей оси к Фаркову. - Что? Клещ? Я клещ?!
- А приплывем ли мы до заморозков в Крайск? - спросил Прохор с волнением.
Вновь заработали пятки, и копна с великим сопеньем повернулась лицом к нему:
- Хо-хо! Нэт!.. Ты что? Поворачивай-ка назад скорей… Ты знаешь, скольки верстов? Три тищи верстов отсюда. А река, о-го! Прямо смерть.
Прохор кивнул на сидевших в стороне рабочих и спросил:
- А это кто такие?
- Полытики… Смутьяни… Ссылка… Дрянь. Я их - во!..
- Почему дрянь? - вопросительно взглянул Прохор в его заплывшие свинячьи глазки.
- А как! Против цара, против порадку, против капиталу? Пускай-ка они, сукины дети, на себе теперича меня повозят, пускай лямку потрут… Ха-ха-ха… Я их - во! - он вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе.
- Да ты и весь народ рад - во! - сказал Фарков, горевший нетерпением сцепиться с ним.
- Что-что-что? - повернулась вокруг оси, крикнула копна. - Эй, рыжий! Подай-ка сюда книжку! Вот посмотрим… Я знаю тебя, голубчика… Ты Фарков? Знаю… Ты мне больше сотни должен.
- Ни шиша я тебе не должен. Ты в десять раз дороже накладываешь против настоящего… Ты нас процентой задавил… Ты…
- Что-что-что?!
Прохор направился к политическим. Как-то в городе он ходил со знакомым студентом на сходку молодежи. Там были и политики. С жаром, справедливо говорили, пели, ругали начальство, порядки. Да как хлестко, как правильно! Прохору очень тогда все понравилось; он о многом расспрашивал студента, который дал ему кой-какие книжечки, правда, очень непонятные и скучные. Прохор кое-как перечитал их и возвратил, ничего почти не запомнив.
- Здравствуйте!
Все посмотрели на его высокую фигуру, на гордо поднятую голову с зоркими глазами. Прохор протянул им портсигар. Закурили.
- И охота вам этого черта на себе тащить, - начал Прохор, - пристукнули бы его где-нибудь.
Все ласково улыбнулись, а тот, что в шляпе, сказал, вздохнув:
- Если начнешь пухнуть с голоду, на все согласишься. Чалдоны на работу не берут, да мы и не можем: тайгу корчевать да новину распахивать где ж нам.
Прохор взглянул на его бледное, в черной бороде, лицо, на белые вспухшие от комариных укусов руки, к которым плохо приставал загар.
- Я, например, бухгалтер, а товарищ мой - фармацевт, - сказал другой, тщедушный, маленький, - а вот этот человек - юрист, известное дело, мы к мужичьему труду не приспособлены. А вам сколько лет, товарищ?
- Двадцать, - соврал Прохор, и все поверили ему. - Я тоже купец, - сказал он. - Может быть, сюда приеду работать… Но я дело иначе поведу.
Тот, что в шляпе, безнадежно махнул рукой, но все-таки полюбопытствовал:
- А как же?
- Прежде всего этого бегемота и всех мерзавцев, что грабят мужиков, в омуте утоплю… А потом… В это время у куста страшно заорали:
- Жулик!
- Нет, ты жулик!.. Вот кто!
Фарков стоял прямой, как столб, длинные его руки покачивались. Возле него подпрыгивал запыхавшийся толстяк и тыкал в его лицо раскрытой книжкой:
- Вот запись! На-на! В тюрьма!.. На поселенье!..
- Тьфу, твоя запись! - свирепо плюнул Фарков на книжку.
Толстяк, припрыгнув, ударил Фаркова в подбородок, тот с размаху ткнул кулаком в тугое брюхо. Толстяк отпрыгнул, пригнул голову и, быстро крутя кулаками, двинулся, как вепрь, к противнику. Тот грохнул кулаком по жирной спинище, как по тесту, но тотчас же от хлесткого удара слетел с ног.
- Ага-а! Так твою в тартынку!
Все слилось в ревущую неразбериху: вот меж ногами Фаркова хрипит и закатывает глаза налившаяся кровью голова армянина; вот сам Фарков, царапая скрюченными руками землю, юлит, как большой ящер, выползая из-под рухнувшей на него горы. Облаком взметнул песок, с хрустом шебаршит щебень; головни и горящие сучья, словно жар-птица, летят из костра куда попало.
- Довольно! - во всю мочь вскричал Прохор и бросился их разнимать.
- Баста, - грузно поднялся толстяк, как свекла красный, и стал вправлять в штаны выбившуюся разодранную рубаху. - Будешь?!
Фарков молча схватил весло и опоясал толстяка по широкому седалищу. Звонкий, хлесткий, как пощечина, удар враз покрылся дружным смехом. Армянин схватился за вспыхнувший от удара зад, плюнул в Фаркова и скомандовал:
- Эй вы, к шитику! - И прокричал с подушек, потрясая распущенным зонтом:
- В острог, сукин ты сын, в острог! Есть свидетели!
Забурлила вода, захлюпали натруженные ноги, дальше, призрачней, и все потонуло в мутной синеве. Только слышалось: "Тяни-тяни!" и терпкая, как турецкий перец, ругань.
Прохор долго грустно смотрел туда, где скрылся чертов призрак, потом подошел к потухшему костру. Фарков теплым чаем тщательно промывал подбитый в свалке глаз.
Вдруг в соседнем кусту зашевелилось - приподнялся Ибрагим и посмотрел на солнце.
- Никак проспали?
- Кто проспал-то? - засмеялся Прохор. - Тут целая война была… Неужто не слыхал?
- Чего врешь, - мрачно отозвался черкес. - Какой война?
- Вот так дрых! - крикнул Фарков. - Вишь, даже глаз мне подбить могли… Война и есть. Ведь тебя истоптали было. Кувыркались через тебя.
- Чего врешь! - Ибрагим насупил брови и сердито ворочал белками. - Мертвый я, что ли? - Большая лысина его сияла.
Прохор с Фарковым закатились хохотом. Ибрагим икнул и хмуро потянулся к чайнику.
10
Август перевалил за середину. Северное лето шло к концу. Вода сделалась холодной, отливала сталью. На осине и прибрежных тальниках появились блеклые листы; они трепетали при ветре, как крылья желтых птиц. Удивительно прозрачный воздух делал картину отчетливой, ясной. Издали можно было видеть, как рдеют под солнцем гроздья рябины и боярки. Тишина стала чуткой, жадной до звуков. Крик далекой иволги звучал почти рядом с Прохором; слышно было, как крадется лиса сквозь чащу. Четко плыли в ночи монотонные рыданья сов. А ружейный выстрел напоминал громовой раскат; он долго гудел и рассыпался по граням гористых берегов.
Угрюм-река все еще продолжала быть капризной, несговорчивой. В ее природе - нечто дикое, коварное. Вот приветливо улыбнется она, откроет меж зеленых берегов узкое прямое плесо: "Плывите, дорогие гости, добрый путь!" - и шитик, сверкая веслами, беспечально движется в заманчивую даль. Но вдруг, за поворотом, нежданно расширит свое русло, станет непроходимо мелкой, быстрой. Стремительный поток подхватывает шитик и с предательским треском сажает на мель. А вода, шумно перекатываясь по усеянному булыжниками дну, издевательски хохочет над путниками, как ловкий шулер над простоватым игроком. Тогда путники, раздевшись, долго с проклятиями бродят по холодной воде, меряют глубину, ворочают булыги, пока не отыщут ход.