Она как будто заметила его, хотела даже приворотить к телеге… но откуда ни возьмись - та царственно летящая по ветру, волоокая дама, в жемчужном роброне и с сияющей золотой короной на голове. У матери кокошник в виде казацкой шапки, у царственно выступающей дамы - осыпанная драгоценными каменьями корона, но идут-плывут вместе, рука об руку. Такая добрая, до последней морщинки знакомая хохлушка - и эта северной стати дама с гордо поднятой головой. Матерь? Мать, конечно. Но не она благодарно и покорно говорит, - беря ее под руку, та царственная дама приговаривает:
- Благословен плод чрева твоего: благословенно рожден и благословенно возрос. Всем во славу и радость, а мне так особливо.
И эта родная, простоватая хохлушка принимает благодарение как должное.
Идут-плывут уже вблизи бешено скачущей телеги. Они устали от дальней дороги? Они хотят присесть?..
- Вам хватит места обеим!
От только хотел поворошить, оправить солому… как все застила наскочившая карета. И пыльный шлях, и опыленное солнце, и этих мирно плывущих женщин - и родную хохлушку в расшитой золотистыми подсолнухами паневе, и царственную даму, шлейф платья которой несли юные херувимы…
Быль и небыль.
Сон и явь.
Карета?.. Она неслась куда-то неудержимо и неотвратимо. А он, лежа на алых подушках, шептал:
- Господи, прими мою окаянную душу. Устал я, Господи, вечно скакать куда-то. Укажи мне путь праведный, путь последний. Начертай свои письмена…
И вдруг огненной строкой вспыхнули на стенке остановившейся кареты слова:
"ИЮЛЯ 6 ДНЯ СИЕ СВЕРШИТСЯ, ДА НЕ ДАНО БОЛЕЕ!"
И голос свыше:
- Спи спокойно, безгрешный человек. Сказано: пути Господни неисповедимы. Ты закончил свой путь. Ты свободен.
Погасли огненные слова.
Замолк горний голос.
Вечная тишина…
Часть первая
На господнем шляху
I
В 1709 году произошли три вроде бы и не связанных между собой, но знаменательных события: Полтавская битва воителя Петра, добрачное еще рождение цесаревны Елизаветы, будущей императрицы, и появление на свет Божий черниговского пастушонка Алешки Розума, даже и через десяток лет и не помышлявшего, что станет он российским графом и фельдмаршалом Российской же державы.
"Все в руце Божьей", - размышлял странный вояжер, разглядывая из оконца кареты по-осеннему роскошные украинские сады. Был он в военном кафтане и при сабле, но пообтерхался в дороге и забурел от венгерского вина. Поди, какой-нибудь разжалованный майор? Незадачливый маркитант? В карете у него булькали, перекатываясь, дубовые бочонки. Один-то и не затыкался вовсе. К чему?
Ехал он неспешно. Спешить было незачем. Впереди могла быть голубая лента через плечо, но могла статься и смоляная веревка на шее. Бр-р-р!.. Кто ж любит веревки? Хотя это и не самое страшное: миг - и к Господу Богу для дорожного отчета. Пострашнее - колесование, четвертование да рванье непотребного языка. И всего-то брякнул: "Баба - она ить не мужик…" Петровский-то хронометр уже отстучал свое. Одряхлел и плесенью покрылся. Годик-то каков? Одна тысяча семьсот тридцать первый, осенний к тому ж. Бывший бомбардир мог размышлять, под венгерское-то винцо, о преславной Полтавской баталии, но велика ли теперь честь? И если уж в бабской сущности Катьки-литовки нельзя было сомневаться, то насчет Анки-курляндки… Замри - и не мысли, человече! Радуйся, что так счастливо отделался. И шея цела, и язык во рту опять непотребно мотается:
- Ну тебя, курва!
Не дай Бог такое под Петербургом сказануть! Курва - курляндка?
Но здесь-то - все иначе… Собственный кучер опился венгерским и в овраге землей присыпан. Теперь хохлы на козлах. Разные. Один под страхом пистолета сбежал, другой не вином, так горилкой "огорючился", сам собой в ночи с козел свалился. Лошади вольно шли, пока лбами каурыми в Десну-реку не уперлись. Право, обрыв страшный! Федор Степанович их самолично отвел под дубки. С тем поздненько, под винцо венгерское, и започивал в одиночестве.
Утром глазищи едва продрал, глядь - еще одна карета со шляху под дубки сворачивает. Да пара громадных хохлацких телег, хохлацкими же чубами утыканных. Хохлы кто куда, а из кареты статный такой, вальяжный, седобородый попище выходит.
- Охо-хо!.. Далече, отче?
- До града Петрова, служивый.
- Так и я до града! А откуда, смею спросить?
- От града Киева, православный.
- А я - так от мадьярского Пешта. Во-она!
- И без охраны?
- Какое! Чуть не до Киева мадьярские гусары провожали. Под грамотку Анны Иоанновны, не шутка.
- Какие шутки, если с Анной Иоанновной… Но на государева посла ты, служивый, вроде бы не похож.
- Чего ж так, отче? - обиделся окончательно проснувшийся Федор Степанович.
- По речи твоей сужу. Не обижайся, православный. Да послы и не ездят без свиты…
- Была свита, отче… Была. Трое солдатиков-инвалидов. Все один за другим опились да с козел в ночи попадали. Вон и последний!..
Последыш-то недалече от обрыва и лежал. В мокрой от росы пыли дорожной…
- Положи ему малость грошиков в шапку да приставай к нам. Эк у меня бездельников! Посидят и за кучера.
Не без сожаления, под строгим поглядом непростого попа, отсыпал из кошеля медной мелочишки.
А дальше - повеление попа:
- Садись на козлы, Юрко. До Лемешек.
Одна чуприна зашевелилась в телеге. Нехотя, но пересела к спутнику. В хвосте потащились. Там-то, в обозике, возглавляемом поповской каретой, утреннее песнопение грянуло. Не знай, как и понимать. Не то распевная молитва, не то распев разбойничий. И слов-то не разобрать. Нечто хохлацкое, нечто дурацкое. С уханьем да с присвистом. С рыданьем да стучаньем по ободку телеги. Страсти Господни!
Когда остановились на полдник под очередным развесистым дубом, Федор Степанович с опаской спросил:
- Не из разбойных?
- Разбойные, да мне послушные, - отечески посмеялся поп.
- А то смотри, отче. Я хоть и в едином теле, а при многих пистолях, - нарочито распахнул широкий, еще петровского покроя, Преображенский кафтан: три костяных рукояти, уж точно, виднелись. - Да и сабелька с полтавских дней не затупилась.
Верно, он был не при шпаге - с тяжелой саблей на боку. Случись что на дороге, куда годна шпажонка! Нет, даже поп с уважением посматривал на саблю.
- Деянья великого государя мне ведомы, служивый. Почти десяток лет довелось при нем молитву править. И сейчас вот правлю… хлопчуков, до пенья охочих, по хуторам вылавливаю да в Петербург везу. Сохрани и помилуй их, Боже!
Невеселое выражение лица было у попа. Густо седым волосьем заросло, а все ж заметно.
- Ты радуйся, отче. Чего беду кличешь?
- Не кличу - заклинаю. Разве судьбу предугадаешь? Петербург что жернов, всех перемалывает. И больших, и малых без разбору…
- Да-а… Правду ты кажешь, отче. Под жернова вот и я на старости лет попал…
Федор Степанович за свою служивую жизнь хлебнул горького опыта. Добро еще, что рубанный при Нарве и Полтаве преображенец только отсылкой к мадьярам и отделался. Прилично за вином купцам ездить, но вовсе не прилично заслуженному полковнику. Хотя опять же: молчи, служивый!.. Дело-то - почетное. Закупаешь вина для двора ее императорского величества Анны Иоанновны. Отправляя в такой дальний и тяжкий путь, спальник императрицы, он же курляндский красавец и грозный Бирон, наказал без шуток:
- Вернешься с головой или без головы.
Это объяснять не надо. Низко поклонился Федор сын Степанов, уж ниже некуда. Три месяца прошло, а шея да хребтина до сих пор зудят. Кнут по возвращении - он еще вроде медового пряника. К ручке государыни и не чаял сподобиться. Хотя все исполнено было лучшим образом. Вина закуплены самые наивкуснейшие. Первым зимним обозом, до заснеженных шляхов на колесах, а дальше полозом, и пойдут под настоящей охраной в Петербург. А пока - каждого сорта пробный засмоленный бочонок. Вот ведь где опаска! А ну как проба-то не приглянется?! Подумать - и то страшно.
- Попробуем и мы, отче, - с одной стороны дуба другой стороне предложил. - У меня ведь и для себя еще осталось. Пора и познакомиться, раз уж так. Поп ты, вижу, непростой?
- Правильно зришь, православный, - с достоинством усмехнулись из-за дуба. - Архиепископ Новогородский. Именем Феофан, а прозванием Прокопович. Слыхал про такого раба Божьего?
- Как не слыхать! - привскочил Федор Степанович. - Одеты-то скупо, по-дорожному…
- Неброско, лучше сказать, сын мой. И удобнее, да и безопаснее. Вот хоть и тебя взять: без позолоты. В чинах-то великих ли?
- Какие чины, ваше преосвященство! - вспомнил подобающее обращение. - Армейский полковник, Вишневский. Именем Федор Степанович. Тож из здешних краев, из хохлацких.
- Ну-ну, полковник. Края наши хорошие. Грешно не любить их. Слышишь, песнопения какие?
Федор Степанович слышал, конечно.
- Гарно спевают!
Уж он догадывался: на придворную утеху везут хлопчиков. Кого за вином горючим, кого за горюч-слезой… Так и прошибало, хотя они тут, в карете, с внезапно объявившимся архиепископом и тушили слезу водицей венгерской. Само собой, из подорожного бочонка - не из царского же, запечатанного.
- Бог благословит, заночуем в Лемешках.
- С благословения вашего преосвященства. У меня ведь в запяточном сундуке и еще подорожный бочонок найдется.
Феофан Прокопович игриво погрозил холеным праведным перстом, на котором вспыхнул огонь рубина. Прав был спутник: мало он походил на попа. Достаточно пожил при царских дворах, начиная с воителя Петра и кончая засидевшейся на коврах, от жиру расплывшейся Анной. Знал ученейший Феофан: всему свое время.