Время от времени заглядывала в торбу. Лежит! Кто-то потерял на шляху, а она не затеряет. Нет.
Ковалок хлебца, поданный еще поутру, не стала беречь. Силы нужны. А будут силенки, будут и деньжонки теперь.
Она не знала, сколько стоит этот озолоченный кинжал, поэтому в шинке, где все принимали в заклад, вплоть до нательного креста, прямо сказала:
- Не обижай, пане. Голоту свою пидкормить потребно.
Какой там пан! Казак старый, который ее признал:
- Неяк Розумиха?..
- Она, и сама-то голота.
- С твоим Розумом мы когда-то… Геть, як рубали!
- Дорубались вот… Ты мне мовы не мовляй, а грошики давай. По-божески.
Верно, не обидел шинкарь-казак. Дал, сколько мог. Розумиха ему поклонилась, деньги в тряпицу, которой утиралась от пота, завязала - и в магазею бегом. Там и хлеба, и крупы прикупила, и сала.
Пробегая обратно мимо того же шинка, на пороге доброго казака увидела, по хорошему настроению пошутковала:
- Вось як знойду злату сабельку - тыж шинок куплю.
- Ну-ну, Демьяновна, - не стал ее огорчать шинкарь: одной-то сабельки, пожалуй, маловато, он вон сколько годков копил и, не в пример дурню Розуму, горло горилкой не заливал.
Но ее и малое счастьице на крыльях домой несло, с такой-то тяжелой торбой. А тут и другая удача: проезжавший в коляске богатый казак тоже ее признал:
- Сядаемо, Розумиха. Хай дурни пыль ногами месят.
Больше ничего и не сказал. Неразговорчив был. Да и она от нежданного счастья задремала. Очнулась, как в бок кнутовищем толкнули:
- Слезаемо.
Со шляха узенькая отворотка, на Лемешки.
Тут она и вовсе земли под ногами не чуяла. Какая-то карета у плетня недалече стояла - до нее нет дела. Мало ли кто ездит. Влетела в хату как Божья провозвестница:
- Дитки. Дитки! Исти давайте.
А они уже были накормлены. Хорошо одетый казак, в расшитом кунтуше, с лавки от ребятни поднялся:
- Наталья Демьяновна Розумова?
- А як жа, Розумиха, - задышливо ответила она.
- Вам незапечатанный пакет, на мою совесть отданный. Я знаю, что в нем. Знаю и от кого, хотя не велено говорить. Одно скажу: там к главному письму и весточка от сына Алексея приложена…
- Неграмотна я, Боже.
- Ну, я могу зачитать… Но, может, в церкви найдется кто грамотный?
- Знойдемо, пане.
- Вот и хорошо, а то я спешу. Примите во внимание: там при письме сто рублей приложено, вот кошель отдельный, - достал он из внутреннего кармана кунтуша хорошей кожи кошель, вежливо протянул на ладони: - Сами убедитесь.
- Сто… рублев?..
- Сто. Я пересчитывал, когда пакет мне вручали. Приношу свои извинения: не сразу из Петербурга выехал, да не сразу и к вам попал, в Киеве дела задержали… - Он как-то стыдливо, повинно усмехнулся, но Розумиха ничего этого не заметила. - Сейчас обратно в Петербург спешу, уж извиняйте. Сына вашего я не знаю, но добрая душа, которая послала вам деньги, привет передает. Что сказать в ответ?
- Ды тильки одно, пане: мати от всих диток низко кланяется…
- Ну, зачем же перед сыном. Он в люди выходит. Надо думать, и получше о вас позаботится.
- Ды куды ж лучше, пане-добродею! - всплеснула Розумиха руками, в одной из которых был кошель, а в другой письмо. - Дитцы, на колини! - начала она шлепать по головам.
Заезжий гость, видно, был к этому непривычен. Сказав: "Бывайте здравы, Наталья Демьяновна, спешу в Петербург", - поклонился и сейчас же вышел.
Щелкнул бич, громыхнули колеса - все это как во сне!
Помолившись, Розумиха осторожно, отгоняя дыхание всех склонившихся ребятишек, кошель расстегнула. Деньги? Серебро! Блеском невиданным так и опалило душу…
Не пересчитывая, таясь - от кого, от кого? - кошель унесла, за божницу засунула.
Еще посмотрела, как уже не от голода, а от жадности уминают детишки белый хлеб, оставленный гостем, - и с письмом понеслась в церковь.
Батюшка и дьякон сидели все там же. Сейчас квас пили, принесенный церковным служкой.
Розумиха и слов не нашла, просто протянула одно из писем, какое попалось под руку.
Взял дьякон, как был помоложе. Немного вздрогнул от вида гербовой бумаги. Но там и было-то, на том письме-приписке, всего несколько слов:
"Счастливо чрево живота твоего, Наталья Демьяновна. Алексей теперь не Розум, поелику Разумовский. Не того ради живет, не токмо пение, и другие благости обнаружил. Поклон тебе, родительница, сынок передает".
- Больше ничего в этом письме, - опешил дьячок. - Там есть еще другое письмо?..
- А штось еще потребно? Поклон земной и здравие…
- Да хоть бы подпись! Нет ее на этом-то письме. Одно имечко: Елизавет. Мало ли каких Лизаветушек! У нас в Лемешках и то две…
Розумиха не слушала его досужие рассуждения. Вырвала из рук письмо, к другому, непрочитанному, сунула и обратно до хаты. Думы ее в один комок сбились. Так, деток прибрать, куме наказать, чтоб пока присмотрела, а самой шинок заводить… Как в Козельце у казака! Хотя зачем Козелец? Там и без нее шинкарей хватает. Лучше здесь же, в Лемешках. На своротке с большого шляху. Кто пройдет, кто проедет - завернет. Да и своим окаянцам недалеко. Там же как раз хата выморочная есть. Тоже казак спился с кругу, а казачка возьми да и помри от такого счастья… Нет, надо приводить в порядок и все хозяйство до шинка заводить. Уж она-то не пропьет, нет, православные! С такими деньгами и помощницу можно нанять.
Геть до нашего шинка, люди добрые!
Совсем головой набок съехала Розумиха. А тут новая коляска остановилась у плетня. Вежливый такой казак, в хорошем кунтуше.
- Наталья Демьяновна? Розумова?
- Она, Розумиха, - какое-то предчувствие смелости ей придало.
- Вот пакет незапечатанный, а к нему двести рублей в особом кошеле приложено, - полез он за пазуху кунтуша.
- Двести?..
- Двести, я пересчитывал, когда принимал деньги.
Она пакет взяла, кошель, тяжеленький, - поклонилась и в хату уже без робости пригласила.
Но гость сказал, что спешит до Киева, и сел обратно в карету. Только пыль заклубилась!
Нечего делать, и эти деньги спрятала за божницу, а сама на той же ноге опять к дьячку. Что-то еще в этом письме?..
Сердце счастливой голубицей так и прыгало в груди!
XI
За неделю Алексей привел Гостилицы в такой вид, что и в самом деле можно было принимать гостей.
Денег в кошеле, который на прощанье сунула ему Елизавета, оказалось немного, но ведь и труд здешний дешев.
Столяра - рады были работать за гроши. Плотники - зимой тоже почти не имели работы. Немного поартачились печники, но тоже взялись с охоткой. Конечно, самое малое: подгнившие половицы заменить, подогнать незакрывавшиеся двери, столы и стулья расшатанные на новый клей посадить, кой-где лаку добавить, чтоб худобу прикрыть. Дерево свое, глина даровая, если не считать, что из промерзших ям вымораживали кострищами: никакая кирка не брала.
Что не знал - подсказывал Карпуша.
Денек пропьянствовав да денек поопохмелявшись, на третьи сутки он вытащил из сарая невиданные раньше Алексеем доски: аршина полтора в длину да вершок в ширину. Березовые, как оказалось. С загнутыми носами. Видно, что тесали из цельных плах, потому что вдоль доски шнуром опадал полый выем. Да и другой, поперечный, бугром вздымался, куда Карпуша и просунул свои меховые сапожищи, в том числе и с деревяшкой. В руку палку взял, как странник-зимогор. Алексей молча наблюдал, но все ж не выдержал:
- Доски-то диковинные зачем?
- А затем, что до плотничков-работничков без них не добраться. По снежным норам сидят, как едмеди.
- Чудно! Так вот на дощицах и пойдешь?
- Так и пойду, на лыжах-то. От чухонцев переняли, благо им. Когда-то с царем Петром до Швеции по снегам непролазным доходили. Кавалерия - что кавалерия! По брюхо лошади садились. А мы - ан ить!..
Он лихо присвистнул - и с этим-то свистежом под уклон на речку покатился. Алексей покачал головой: "Ой, пропадет дурень!.."
Но не пропал Карпуша. В полдня обернулся. Да и не один - с десятком мужиков, которые пришлепали на таких же гнутых дощицах. Ишь ты - лыжи!
Карпуша полтора десятка лет здесь обретался, мужиков поименно знал. Он же и стращал:
- Ой, Ахти! Ой, Марти, Матти, Пейкко!.. - Всех по именам перебрал. - Не срамитесь. Новый правитель - не мне чета. Отделает за милую душу.
Алексей не сразу сообразил, что все эти плотники-столяры-печники - не более, как крепостные цесаревны Елизаветы. По единому слову будут делать, что прикажешь. Скажи только покрикливее. Но кричать Алексей не умел. Карпуша учил, на всю округу:
- Ахти - ахти тебя! Ты чело царской печи или жопу своей чухонки мажешь?
Выходило, что не совсем по-царски. Печь расковыривали и заново мазали.
- Ханну - хана тебе! А как половица-те табя гнилая под царской ножкой хрястнет? Разумей, что будет, коротышка несчастная!
Чухонский Ханну в разум российский входил. Втиснутую кое-как половицу выдирали, стругом ласкали новую.
- Вайно-Иваненок? Я чичас сам это кресло испробую!
И пробовал - с деревяшки вспрыгивал так, что кресло ходуном ходило.
- Иль худородна государыня-цесаревна? Ты смотри у меня, Вайно. Новый управитель пока приглядывается, а как возьмется за твои бока… никакой клей не поможет твои ребра склеить. Что, мослов говяжьих нет? Вари из своих, раз таковский…
Клей варили на костре у каретных сараев, но вонь и сквозь зимние окна заносило. Во двор и не выходи, зачихаешься.