Вот простое дело, а задуматься пришлось. Настасья по старой дружбе, а может, и по ревности проходу не дает, кажинный день выпытывает: "Ну как, сладок ли?" - "Да уж получше твоих марципанов", - отвечать приходится сердито, хотя Настя сама же и приносит эти марципаны вдобавок к скупым казенным.
Сладок ли?..
Она сердится на себя, а заодно и на камердинера, который слишком уж долго трясет бородой чернущей. Шлепает его по рукам:
- Однако ногу-то не вечно же мять!
- Ножка-то прилипчивая…
- Прилипла? Уж тогда и не знаю, как ее из твоих лап выдирать!
- Как прикажете, господыня.
- Дурак! Тут не приказывают, тут жела-ают!..
Она и сама к башмаку всем ликом склонилась, так что светло-золотистые локоны с плеч на голову камердинеру упали. По вздрогнувшему чубу можно было заметить: растерялся бедняга, не знает, как быть… Да еще при горничных, которые поминутно хлопают дверями. Елизавета сама кончила эту пытку:
- Да не сейчас… Ты свободен, Алексей.
- А як жа други чоботок? - От растерянности по-хохлацки забормотал.
Она пнула ему в грудь незашнурованным башмаком:
- В другой раз. Сгинь с глаз моих.
Как ветром вымело незадачливого камердинера.
Елизавета слягнула ненавистный башмачок и позвала:
- Груня-яша!..
Долго не было Груняши, за дверями преображенцы жеребцами ржали. Пришлось пустить туда ножной скамеечкой:
- Опять шашни?
- Опять, матушка, - влетела покаянно растрепанная Груняша. Отходчивая душа - Елизавета расхохоталась:
- Зови опять Черкеса. Кто будет второй башмак зашнуровывать?
Груняша обратно улетела.
В дверях чуть ее не сшиб Черкес. Обиды как не бывало.
- Пошнуруемся, господыня?
- Шнуруй, шнуруй, чего уж там…
Золотистые волосы опять на чуб ему упали. Смоль да золото - разве не диво?..
VI
Алексей Розум хоть и был прописан общим списком в штате "музицирования и песнопения", но и тут был особо поставлен. Настасья Михайловна на правах подруги и наперсницы раз послушала всю ораву, другой разок повздыхала под звуки бандур, а потом и порешила:
- Нашего Черкеса давай отдельно послушаем. А то шуму больно много. Один-то он душевнее, так, Лизанька?
Елизавета потупилась, но ответила утвердительно:
- Так, Настасьюшка, все так. Давай потешимся и наедине.
В главную горницу приказано было подать венгерского из своего - не казенного - запаса, а также пива, из нового, недавно присланного по штату бочонка. Не скрыла этой трудности Елизавета.
- Насрать, - изящно так выразилась Настасья. - Прикажи остальное разбавить квасом, вот и вся недостача. Выжрут и так за милую душу.
- Ох Настюша ты, Настюша!.. - вспыхнула было Елизавета при намеке о своем зависимом, бедном положении.
- Да, Настюша, ты Настюша - отворяй-ко ворота! Иль не знаешь? И мой-то пострадает, да ништо. Пробздится.
Уступив Алексея, Настасья другого бандуриста себе залучила.
Тоже ничего. Да особо не будет горевать, если и этот в чьи-нибудь другие руки вывернется. Не в женихи же его!
Не зря она была из роду Нарышкиных. Слова закипали на ярых губах, как пунш, иной раз и матерной пеной пузырились. Что подруге-цесаревне ответ, что полюбовничку, который тоже был неплохо пристроен при малом "дворике". Единым веселым, развязным духом:
- Пива, моя цесарушка! Венгерского! Поторопи своих дурех.
Хоть и подруга, а ехидничает. Знает ведь, что от двора Анны Иоанновны скупо поставляют. Все по штату, все по спискам да подушную роспись - при поголовной-то безграмотности как славно! Обратно-то в ведомостях одни кресты возвращаются. Вот дожили! Выкручивайся как знаешь. Ты и домоправительница, и казначейша, да, почитай, и буфетчица. Кому доверишь такое малое царствие? Елизавета позвала опять Груняшу:
- Венгерское, ты знаешь, хорошее, так и пива хорошего подай, а остатнее кваском разбавь. Ничего будет?
- Да еще как и ничего-то! - все с полуслова поняла доверенная душа и вихрем слетала в погреб.
На овальном и крепком столе - хоть пляши! - скатерть малиновая камчатая явилась, на ней полуведерный дубовый жбан и ровным счетом три кубка. Ведь и не говорено было - сколько надо, сама догадалась. Лизавета мысленно решила: ей и быть домоправительницей, кому же еще. А пока решала такие важные хозяйственные дела, и венгерское вознеслось из бедного малого погребца, но отнюдь не в скупом разливе - в серебряной отцовской братине, больше похожей на морской ялик. Выставлялась заветная братина только в особых случаях, под настроение. А разве сегодня не особый вечеря?
Груняша сметливо оглянула в спешке накрытый стол, видимо, осталась довольна и поклонилась:
- Матушка-цесаревна, изволите позвать его?
- Кого?.. - даже смутилась Елизавета от ее проницательности; все-таки открытые совместные пиры они не водили.
Но Груняше-то и горюшка мало:
- Его, матушка. За дверями ожидает.
Наперсница Настасья расхохоталась:
- Что я тебе, Лизанька, говорю? Верные у тебя люди. Зови, Груняша, - сама и отдала повеление.
Алексей-распевник, он же Алешка-бандурист, он же и Черкес, не замедлил явиться. Низко поклонился цесаревне, чуть посдержаннее - Настасье. Встал у порога выжидательно.
- Видишь, Лизанька? - толкнула локтем. - Истый царедворец… будет, попомни мое слово. Тебе-то пониже поклонился, а?
- Да ведь меня-то он получше знает… - сказала и осеклась Елизавета. - Хотя и тебя…
- И меня. Может, пораньше твово… - уже шепотком, на ушко, досказала, а ему: - Ну, проходи, Алешенька. Садись. Гостем будешь. Ишь бородку-то прихорошил!
Алексей, в продолжение этой досужей болтовни вежливо стоявший у порога, не стал чиниться. После первого же приглашения прошел к столу. Бандуру положил с краю, сел напротив, пальцами очесал смоляную бородку, усы огладил. Потом и костяной гребешок достал из кармана однорядного домашнего кафтана, сделал вид, что причесывается. Куда там! Его патлы, вроде бы и чесанные с утра, надо бы еще с полчаса драть, да ведь некогда. Не мог же он отнимать на зряшное дело внимание таких знатных дам. Пошутил, но без робости:
- У нас на вечерках дивчина причесывает парубка. Да, лихо бери, не нашлось у меня дивчины!
Елизавета и Настя переглянулись.
- Теперь чего ж?.. Налывайко, як кажуть! Сиятельные дамы, позволяемо?..
Он потянулся к братине, имевшей на корабельном носу желобок-слив, и ловко, не пролив ни капли на малиновую скатерицу, наполнил кубки. На треть, деликатненько. Налив, большие, крепкие руки положил на стол, выжидательно посмотрел на дам.
- Видишь, Лизанька? - опять взяла власть в свои руки Настасья. - Быть ему царедворцем. Ведь все понимает. Кто тебя учил жизни, Алешенька?
- Да кто, дьячок хуторской. И немного отче Феофан…
- Прокопович? - Елизавета оторвала невольный взгляд от своего певчего.
- Он, вельми ученый муж.
- Знаем его ученость, Алексей. И наслышаны, и сами лицезрели, - уже Елизавета заявляла себя хозяйкой. - Да ведь не за тем мы тебя звали, чтоб о Феофане Прокоповиче рассуждать. Настасья-боярыня просит, да и я не прочь: сыграй нам песню. Лучше бы малороссийскую…
- Лизанька? - Настасья аж привскочила. - Еще венгерского не испили? Пива не попробовали? Скажи какое ни есть напутствие.
Лизавета опять с трудом оторвала взгляд от струившейся смоляной бородки своего камердинера и вздохнула:
- Ох, грехи наши… Жалко на такую голову немецкий парик надевать, жалко бороду брить, но потребно. Как думаешь, Настасьюшка?
- Так и думаю: потреба. Такая черкесская, приметная личина! А ну как государыня изволит поинтересоваться, как пресветлая цесаревна живет-поживает? Не скучает ли? Кто ее влечет-развлекает? В обморок упадет, право. Не случилось бы лихой беды, как с Шубиным…
- Типун тебе на язык! - гневно вскочила Елизавета. Настасья поняла, что заболталась. Головой припала к высокому плечу царственной подруги:
- Прости меня, длинноязыкую… Все из любви к тебе, моя цесарушка.
Лизавета и всегда-то не могла долго сердиться, а теперь чего уж? Нашло - да и прошло. Злой пылью порхнуло в глаза - и все.
- Только впредь о несчастном сержанте не поминай!
Алексей делал вид, что ничего не понимает. Да и что он мог понимать? Разве одно: осерчала…
- Прикажете выйти… пока?.. - Он встал, напруженно и повинно.
- Приказываю… пить! - топнула ногой Елизавета. - Воспитанный кавалер не замечает дамских огорчений.
- Да кто ж его воспитывал, Лизанька? - И Настасья встала.
- Верно! Кто? - вторично топнула Елизавета. - Садитесь. Все садитесь. Право, что это со мной?..
Она расхохоталась так же внезапно, как и осердилась. Щебет малопонятный меж подружек пошел:
- Смены-перемены?..
- Да еще какие!
- Радуемся ли?
- Надо радоваться, при таком-то казаке…
- Да уж чего лучше…
Теперь они в четыре глазынька уставились на присмиревшего Черкеса. Не стесняясь, рассматривали своего застольника, словно и не видывали. Он было и поднял уже свою чару, да опять поставил на стол. Дамы в смехе, как и в гневе, могли и вино утопить. Видимо, потому опять и вопросил:
- Иль не к столу я? Дозвольте откланяться…
Спохватилась Настасья:
- Ой, заговорили казака! За твое здравие, хороший ты наш! За твой глаз свет-горючий! За голос твой негасимый! За бородку твою, Алешенька, которую жалко сбривать… Так ли я говорю, Лизанька? - повернулась она к подруге.
- Так, все так, - согласилась Елизавета. - Действительно, накатило что-то на меня… Выпей, Алексей. И мы выпьем, грешницы. А потом ты нам споешь да сыграешь. Не обиделся?