Мне было жалко царевну, попавшую в недобрые руки старухи, и я обрадовалась, когда та наконец-то закончила. Затем мне пришлось держать дощечку с красками для косметики, а потом, когда глаза и щеки Нефру-ра были подкрашены, – и зеркало. Все, что я брала в руки, было красиво, очень красиво: гребень, вырезанный из слоновой кости, дощечка для красок из просвечивающего насквозь зеленого камня, в котором был вырезан настоящий цветник, а зеркало – из блестящего металла с ручкой, заканчивающейся женской головкой. Но когда я тайком поставила его перед собой, то почти испугалась. Кто это? Заострившийся нос? Втянутые щеки? Эти глубоко запавшие, горящие глаза? Незнакомо и тревожно смотрело на меня мое собственное отражение. Я покраснела, как будто меня застали за чем-то нехорошим, и опустила глаза. Но было ли изображение, увиденное мною в зеркале, красивым или безобразным – этого я не могла понять.
Наверное, за одну-единственную неделю при царском дворе я узнала больше, чем за целый год, когда пасла гусей у себя на родине. Я научилась безбоязненно ходить по разрисованному каменному полу, освоилась с залами, дворами и длинными коридорами дворца и быстро поняла, в какие помещения я имела доступ, а какие находились под запретом. Я выучила утренние и вечерние песни, которыми услаждали мою маленькую госпожу, и очень скоро по несомненным признакам на ее лице стала угадывать, была ли она в хорошем или дурном настроении. Я научилась обращаться с гребнем и красками для глаз, играть в мяч и шашки. Я быстро догадалась, что для меня было лучше проигрывать, чем выигрывать, но что и при проигрыше мне не следовало легко сдаваться. Я научилась управляться с опахалом в те жаркие дни, когда не дул желанный северный ветер. Часто руки у меня горели как в огне, ведь силы в них было еще мало, а передышки не полагалось.
Всему этому меня обучила не Аменет. Та лишь бранила и даже била меня, если я что-нибудь делала неверно, а ока в это время была поблизости. Гораздо больше обо мне заботилась Небем-васт. Я спала рядом с ней на лежанке, на той самой, где лежала Ба в день моего появления. Теперь ее там уже не было, и я заняла ее место. Аменет, поскольку болезнь девочки не проходила, несмотря на всяческие заклинания, отослала ее назад к матери, торговавшей овощами в северном предместье. Через несколько дней мы узнали, что она умерла.
Итак, Небем-васт на многое открывала мне глаза, когда по вечерам, перед сном, мы сидели в нашей каморке.
– Аменет не может тебя переносить, – сказала она, – потому что тебя привели по приказу Сенмута. А между ними существует старая вражда.
– Вражда между ними? Но почему?
– Аменет была кормилицей царицы и имела большое влияние на Хатшепсут до тех пор, пока Сенмут не стал Верховными устами!
– Верховными устами? Что это такое?
– Это человек, который ведает делами Доброго бога, ведет судебные разбирательства, назначает чиновников, а главное, строит храмы, возводимые Добрым богом в честь своего отца Амом.
– Добрый бог?
– Ну конечно же, дитя, или тебе неизвестно, кто такой Добрый бог? Это царь, отец которого Амон. Сам Амон! А теперь, – тут она понизила голос, это наша царица Хатшепсут, которая и есть наш царь Макара. Потому что сын Исиды не смог, понимаешь, получить царский сан своего отца!
Тогда-то впервые я услышала о нем, Рени, о том, кого сегодня оплакивает вся страна. Правда, в то время его не называли прекрасным именем Тутмос и уж тем более великим тронным именем Мен-хепер-ра, а употребляли малое имя "сын Исиды", которое ему дали его враги и которым его осмеливались называть даже служанки во дворце – так велика была власть тех, кто его ненавидел. Я узнала, что Исида была побочной женой его отца, тогда как Хатшепсут, его мачеха, была великой женой царя. Я узнала, что юный Тутмос получил корону, когда еще был соколом, не вылетавшим из гнезда, потому что его отец, у которого он был единственным сыном, умер молодым, а Хатшепсут не только правила вместо своего пасынка, но и отстранила и изгнала его. Ибо она – об этом мне тоже сказала Небем-васт – была единственным ребенком великой царской жены Яхмос, дочери царя Камоса. Он восстановил державу и изгнал из Земли людей чужеземных царей-пастухов, подчинивших ее себе и правивших здесь более ста лет. Поэтому только Хатшепсут унаследовала царскую кровь своего деда Камоса, только через нее получил власть ее супруг, который был не родным, а сводным ее братом, – так что же делать теперь ее пасынку, сыну Исиды, на троне фараонов?
Голова у меня горела от слов Небем-васт, к тому же я не все в них поняла; но уже в тот самый вечер я достаточно хорошо усвоила, что за красотой, которой здесь было все окружено, таилось многое такое, что не было ни красивым, ни добрым.
Я научилась держать глаза и уши открытыми, а рот на замке.
Это было труднее всего, но, пожалуй, и важнее всего.
Время от времени мне разрешали сходить к матери. Она также жила в царских владениях, но далеко от дворца, в одной из бесчисленных подсобных построек. В них размещались и скот, и зерно, и мастерские, и прислуга.
От главных зданий они отделялись обширным садом и высокими стенами. В этих постройках не было ни красивых колонн, вырезанных из кедрового дерева, ни расписного каменного пола. Они были сложены из высушенного на солнце кирпича, а пол был из утрамбованной глины. Уже в первый мой приход туда всего лишь через три дня, которые я провела в залах и парадных комнатах дворца, – подсобные строения показались мне маленькими и невзрачными, хотя любой из этих домов был в десять раз больше нашей родной хижины. Так быстро обстоятельства меняют наше суждение.
Моя мать работала вместе с четырьмя другими женщинами в полутемном помещении. Их тела размеренно раскачивались над каменными зернотерками, а хруст зерна был здесь единственным шумом. В помещении без окон царили сумерки, оно едва освещалось через дверной проем.
Я смущенно стояла в углу и никак не могла узнать свою мать. Я надеялась, что она увидит меня и подойдет сама, но вышло не так.
Через помещение прошел надсмотрщик.
– Мели как следует! – крикнул он одной из женщин.
– Я мелю изо всех сил!
– Мели как следует! – крикнул он второй.
– Я делаю, господин, как ты приказываешь!
– Мели как следует!
– Я работаю, чтобы ты похвалил!
– Мели как следует!
Но четвертая женщина, к которой он обратился, никак не откликнулась. Надсмотрщик подошел ближе.
– Ты что, не можешь ответить? Хочешь, чтобы я открыл тебе рот?
И он поднял палку.
– Не трогай ее! – крикнула одна из женщин. – Ведь она немая! Она работает без устали! Она мелет больше, чем любая из нас!
Тогда я узнала свою мать.
Значит, она не смогла выучить чужой язык, а может быть, не захотела? Я остановилась рядом и посмотрела на нее. Я думала, что теперь-то она заговорит со мной, но она упорно молчала.
– Мама! – сказала я наконец и дотронулась до нее. Она обхватила меня своими сильными руками и так крепко прижала к себе, что мне стало больно. И мы без слов поняли друг друга.
Так шли недели, текли месяцы. Все больше привыкала ко мне Нефру-ра. В конце концов я стала прислуживать ей за столом, и не только когда она завтракала вдвоем с Аменет, но даже в тех случаях, когда вместе со всеми придворными она занимала место рядом с царицей. Тогда она, конечно, не разговаривала со мной, на ее губах замирала застывшая улыбка, а в глазах читалась неприступность.
Но зато, когда я распускала ей волосы, подавала таз для умывания или надевала на нее ожерелье, она любила со мной поболтать. Вскоре я уже целиком обслуживала свою маленькую госпожу в ее покоях. Постепенно даже Аменет привыкла ко мне, хотя я очень редко слышала от нее доброе слово.
Небем-васт исполняла поручения вне покоев. Она приносила от садовника букеты цветов, которые полагалось менять каждый день, а из кухни приготовленные блюда. Она заботилась о красках для косметики. Зеркало, у которого сломалась ручка, она отнесла золотых дел мастеру, чтобы тот вставил его в новую оправу. Вот так Небем-васт и сновала по делам туда и сюда, всех знала во дворце и все знали ее.
Язык Небем-васт был таким же проворным, как ее ноги. Обо всех она могла посудачить, и когда вечером мы лежали у себя в каморке, она рассказывала мне удивительные вещи.
Повариха, приготовлявшая сласти, – в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой – дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, – так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была "та еще штучка", однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот "такую штучку" царица терпела в своем доме!
Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:
– Знаешь, Аменет – это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!
– А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?
– О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!
Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.