- Ого! - не сдержался, сказал с довольной улыбкой Боброк. - А княжич-то у нас в мытях, высоко может летать!
Владимир Андреевич раздумчиво и неузнавающе смотрел на малолетнего племянника. Понужнул своего коня, близко-близко подъехал к Василию, произнес, бледнея:
- Винюсь, очи застило… Но и я тебя прощаю, мой старший брат!
Они обнялись и тут же развернули лошадей по сторонам.
Солнце разыгралось вовсю, заглядывало в каждую лужицу, слепя отражением и превращая каждую каплю в самоцветный камешек. Навстречу теплым лучам лезли на Божий свет из подземного царства травинки, в норах и берлогах просыпались звери, вся природа ликовала, громко объявляя о своей радости. Вчера Боброк показал на расшалившихся возле лужицы талой воды задорных воробьев, посмеялся: "Зимой чирикает "еле жив!", а сейчас, слышишь, разорался - "Семь жен прокормлю!"
Василий ехал с опущенной головой, подавленный не пережитой еще ошибкой с двоюродным дядей. Покосился на Боброка, тот угадал его настроение, неторопливо заговорил, будто сам с собой размышляя:
- Его, Владимира Андреевича, сынок-первенец, Иван-то, почти ровесник твой, а на княжеской потехе нет его… Обидно, поди, Серпуховскому… Да и то, оба они с Дмитрием Ивановичем - родные внуки Калиты, одинаково державные братья. Но так уж угодно было Богу, что отцу твоему две трети Москвы досталось, а Владимиру Андреевичу - одна. И несет он свой жребий без ослушания, безропотно идет на ту рать, на какую пошлет его великий князь, и бьется с врагом не щадя живота.
Василий понимал, зачем говорит все это Боброк. Знал он наизусть завещание деда своего Симеона Гордого: "По отца нашего благословению, что приказал нам жить заодин, также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего, владыки Алексия да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла".
Великий князь тоже был огорчен короткой, но горячей перепалкой сына с Серпуховским, ехал в одиночестве, молчаливый и задумчивый. Уж перед самым Переяславлем вдруг приструнил коня, развернул так, что перегородил дорогу. Все остановились.
- Брат, - обратился Дмитрий Иванович к Серпуховскому, - покажи-ка ты Васятке рыбацкий промысел, покорегорь с ним да и с острогой научи управляться.
Владимир Андреевич, любитель всяких охот, даже и с удой, случалось, посиживал в летние зори на берегу, предложению Дмитрия Ивановича обрадовался, широко и добро улыбнулся:
- Вот ужо, как поснедаем да отдохнем!
В самом ли деле считал Дмитрий Иванович нужным обучать сына управляться с острогой да коре-годом - рыболовной сетью наподобие невода, но с одним крылом - или какие-то тайные цели преследовал? На челне и с корегодом, и с острогой Владимиру Андреевичу надо будет находиться вдвоем с Василием, а обязанности поневоле будут распределены так, что сложные и тяжкие достанутся Серпуховскому, а почетные и верховодные - княжичу.
Плещееве озеро переполнено рыбой. За одну тоню они зачерпнули ряпушки столь много, что бывшему с ними третьему рыбаку, который находился на подхвате (он во время вываживания крыла невода шестил - мутил воду особой жердью с трехвершковым кружком на конце), пришлось идти за подводой для улова.
Тем временем на озеро легли сумерки. Острожить с лучом можно было на разлившейся в лугах Нерли, которая соединяла Плещеево озеро с Волгой. Дрожь, вызванная то ли озерным холодком, то ли волнением ожидания, пока прокрадывались бороздой на вертлявой долбленке по мелководью да через ржавчину ряски, сразу прошла, как только Владимир Андреевич зажег смолистый факел и передал его лежавшему на носу лодки Василию.
- Следи: как станет догорать, прижигай от него другой, - сказал шепотом и взялся за многозубую, словно гребень, острогу.
Воздев над головой дымный, стреляющий искрами факел, Василий вглядывался в толщу воды. Вот пошла вперевалку икряная щука, здоровенная, как бревно-топляк, за ней молочники, мелкие и проворные.
- Бей первую! - командовал Василий, захлебываясь от восторга. А когда Серпуховской сильно вонзал острогу и выбрасывал на днище лодки двухаршинную щуку, чувствовал себя Василий настоящим героем, себе приписывал весь успех. И думал, ликуя: "Вот я и взрослый, не то что Юрик, которого мамки пасут, как теленка".
Владимир Андреевич не промахнулся ни разу: острый у него глаз, твердая рука.
Возвращались они в непроглядной темноте - крались осторожно вдоль берега, боясь прозевать урев - место слияния двух ручьев. Было тихо и таинственно, только где-то далеко за лесом кто-то играл на жалейке громко, но неумело - видно, учился еще.
Вышедший их встретить Дмитрий Иванович с удовольствием слышал взволнованный разговор: Василий никак не хотел согласиться, что тоже когда-нибудь сможет так хорошо бить острогой, и делал это очень искренне, понимая теперь, сколь малозначительно было его участие в рыбалке и сколь долго ему еще расти, прежде чем станет он взрослым, как отец, как Серпуховской, а Владимир Андреевич уверял его, что произойдет это непременно и очень скоро.
4
Старые люди утверждали, да и в монашеских писаниях много тому подтверждений, что сто лет назад была на Руси совсем другая погода - ровная, мягкая, без засух и суровых зим, без наводнений и бурь. Ныне же то и дело какое-нибудь бедствие - грозы, ливни, половодья, ранние морозы, сырые зимы, к ним вдобавок - налеты саранчи, бабочки-поденки, набеги грызунов, а в результате - голодухи: один раз в восемь лет русские села целиком превращались в кладбища, пустели города. Говорят в народе, что это все злые татарове с собой принесли, что будто бы вернется на Русь прежняя хорошая погода, как только проклятое иго будет сброшено.
Вот и нынешняя зима была на редкость суровой - вo многих озерах и реках вода промерзла до дна, на полях у крестьян из-за бесснежья погибли зеленя. Слышал Василий от бахарей, что на зиму все покойники улетают в рай, с ними и основатель рода - чур, помогающий своим живым родичам спасаться от напастей. Без помощи предков оставаться в зиму тяжело, холодно и голодно живется.
Людей в деревнях перемерло тогда большое множество, но Василий только сейчас услышал и узнал об этом - невдомек ему было, что пока в самые-то бедственные дни он сидел себе в теплых хоромах, яства сладкие откушивал, Александром Македонским воображал себя, книжку разрисованную листая, в это время в курных избах, задыхаясь от дыма, не могли согреться такие, как он, мальчишки и к Васильеву вечеру погибли все от холода и голода. Уцелела из всей деревни одна лишь девочка Янга, сумела добраться до Переяславля, христарадничала, добрые люди подавали что могли - кто хлеба ломоть, кто кусок пирога с грибами, кто вареное яйцо, и вот она выжила.
Василий нечаянно увидел ее на улице: шел себе вдоль порядка, а она навстречу ему бежала, запуталась в полах длинного, явно с чужого плеча охабня и о землю бы непременно грохнулась, не окажись на ее пути княжич. Она не заметила его потому, что оглядывалась на бегу назад, на своих обидчиков - двое мальчишек преследовали ее, кричали:
- Янга, нищенка синеногая!
Увидев перед собой богато разодетого княжича, девочка сначала оробела, но тут же построжала лицом, сказала нарочито грубо:
- А ну пусти!
Не скажи она этого, Василий и не подумал бы ее задерживать, а тут нарочно взял за руки, спросил:
- Почему они тебя так дразнят?
Девчонка встряхнула маленькими, на колоски ржи похожими косичками, ответила с вызовом:
- Не дразнят, правду говорят. Янга - имя мое, нищенка - потому что кусошничаю, по миру хожу, синеногая - тоже правда: у меня одна нога обморожена и потому синяя. Я у них попросила поесть чего-нибудь, а они - камнями.
- Неужели ты есть хочешь? - удивляясь, не веря, что такое может быть, спросил Василий.
- С третевнешнего дни маковой росинки во рту не было. - Глаза ее остались прежними, детски-суровыми, но бледные сухие губки жалобно дрогнули, обтянутое голодом личико сделалось просительным, ожидающим.
И тогда, не раздумывая, Василий позвал ее в свой дом, нетерпеливо велел слугам подать разной еды. Нищенка не набросилась на остатки княжеских пиршеств, осторожно брала прозрачными пальчиками куски вчерашнего пирога с вязигой, жевала долго, отсутствующим взглядом уставясь в окно, вдумчиво посасывая крупинки вязиги во рту и лишь изредка обращая огромные глаза на Василия, шептала хрипловато, невнятно: "Сла-адкие какие…"
Быстро посинело за окнами, от зеленых печных изразцов шло тепло, толстые ковры на полу глушили шаги слуги, внесшего свечу в серебряном тяжелом подсвечнике. Василий сидел и смотрел, как растрепанная тень Янги движется по стене, жует, дергает аккуратным носиком. Лента, через лоб повязанная, - серая от ветхости, края обмахрились, густые светлые волосы стоят на голове клочьями.
- Сла-адкие какие, - повторила нищенка, будто сама с собой.
Василий засмеялся.
Порозовевшее от еды лицо с темными подглазьями тихо повернулось к нему:
- Что, княжич?
Тут он и узнал всю печальную историю ее: голодали долго, ели все подряд - мякину, падаль, мох, древесную пыль из гнили. Отец добыл где-то кадку старых, покрывшихся плесенью и высохших соленых грибов, старший брат с голодухи навалился на них, объелся, через день пришлось на погост его везти.