Абдулла промолчал, сделав вид, что занялся чаем.
- Ты не задумывался, почему не едет сам сердар? Почему он сына своего, Адна-хана почему не посылает? Да потому, что он хитрее нас с вами! Он не хочет играть в прятки с судьбой, он знает цену своей жизни. Мы же… мы не знаем ни цены, ни вкуса бытия. Мы - как щенки с голубыми глазами!
Наступило молчание. Оно затягивалось. Никто не отвечал на страстную тираду Махтумкули. Он сам нарушил молчание:
- Ахмед-шах подобен волку с окровавленной пастью, а волк не может быть хранителем овец. Не уезжай, брат!
Вместо ответа Абдулла сокрушенно и виновато вздохнул.
2
Подбив под грудь подушку, Махтумкули лежал и читал отрывки из отцовской поэмы "Проповедь Азади".
Небольшой дом, сложенный из сырцового кирпича, был любимым местопребыванием поэта. Он проводил здесь все свое свободное время, часами, не вставая, читал или писал. Благо, летом здесь было прохладно, зимой - тепло.
Дом этот построен был руками самого Махтумкули. В бытность свою в Хиве поэт интересовался ремеслом строителя, научился делать кирпичи, складывать стены, укреплять кровлю.
А потом, с помощью братьев, конечно, решил строить в селе необычное жилище.
Да, для Хаджиговшана это был единственный в своем роде дом. Вокруг были либо войлочные кибитки, либо камышовые мазанки. Хаджиговшанцы могли бы при желании строить более солидные жилища, да не располагала к этому сама жизнь - беспокойная и ненадежная из-за частых набегов кизылбашей.
Строительный лес для дома Махтумкули привез из-за гор Из того же леса были напилены доски для книжных полок. Полки занимали в доме главенствующее положение, являлись главным предметом обстановки, и были сплошь заполнены книгами и свитками рукописей.
Пол покрывали камышовые циновки. Сверху были расстелены кошмы. А там, где обычно располагался Махтумкули, радовал глаз переливами красок искусный, с удивительно светлым орнаментом ковер. На нем лежал сейчас поэт, читая "Проповедь Азади".
Он гордился талантом своего отца. А как не гордиться? Среди народа Довлетмамед Азади считался ученым, постигшим семьдесят две науки . Его газели и дидактические стихи пользовались огромной популярностью от Хивы до Бухары. Он знал наизусть все суры Корана, знал шариат, тарыкат, хакыкат , досконально изучил труды Эфлатуна , философские взгляды Фирдоуси, Несими, Низами, Навои.
Отец был не из тех людей, которые жили только заботами о собственном доме, собственном достатке. Он жил заботами народа, пытался осмыслить происходящие вокруг события. Размышляя, приходил к выводу, что жизнь становится все более беспокойней, более безрадостной и шаткой. За одним кровавым катаклизмом следует очередное бедствие, за этим - третье, и так без конца. Как же быть, где выход?
Довлетмамед искал, настойчиво и целеустремленно искал ответ на эти вопросы, строил предположения, пытался совместить то, что, совмещаясь в теории, не совмещалось в жизни, порождал антагонизм. Особые надежды возлагал он на правителей, распоряжающихся судьбами людей - призывал их в своих произведениях к гуманности, осмотрительности, щедрости, считая, что это - залог гармонии общественных отношений. Он писал:
Если шах справедлив, ценит свой народ,
Близким другом его народ назовем
Кто такого шаха не станет чтить,
Для того сам народ может гневным быть.
Махтумкули с неослабевающим интересом перечитывал строки, завершенные отцом совсем недавно. И чем пристальнее вчитывался, тем больше они звали к размышлению, к анализу.
Отложив рукопись, Махтумкули взял книгу, стал перелистывать. Это была поэма Хагани "Подарок двух Ираков" и "Тюремные касыды".
Послышался голос отца:
- Махтумкули!.. Ты здесь, сынок?
- Здесь, отец! - отозвался поэт.
Он собрал листки с отцовскими строфами, вложил их в одну из книг, что грудились на ковре, стал приводить в порядок книги.
Вошел Довлетмамед. Он тяжело дышал. Лицо было озабочено.
- Где Мамедсапа?.. И Абдуллы не видать.
- Они пошли слушать бахши, отец.
- Почему не пошел с ними ты?
- Читаю касыды Хагани.
- Хорошее дело делаешь. Хагани мудрый поэт.
Довлетмамед смотрел на сына с любовью и гордостью. Он не обижал привязанностью всех своих сыновей, но младшего выделял особо, возлагал на него большие надежды. В нем отец видел самого себя, свои чаянья, свои неосуществленные замыслы. Чтобы дать ему систематическое образование, как следует познакомить с произведениями выдающихся ученых и поэтов мира, Довлетмамед отправил сына учиться в Хиву, в знаменитое медресе Ширгази-хана.
Это училище вдруг вспомнилось Махтумкули сейчас, пока он в молчании ждал, когда заговорит отец. Несколько лет провел юноша в стенах медресе Ширгази. На днях предстояло снова возвращаться в Хиву. А на душе - черный камень. "Не уезжай!" - молила Менгли, и прекрасные глаза ее были полны страха и слез. Она боялась. Боялась, что ее продадут. "Не уезжай, Махтумкули!"
Он бился в тисках отчаяния. Хотелось разделить с кем-то свою безысходность, хотелось послушать близкого человека, который мог бы дать дельный совет. Но горе разделить можно было только с Менгли, а совет…
Выход виделся один: задержаться, не разлучаться с любимой. Отец же поторапливал - из Хивы прибыл караван с зерном, отдых его недолог, а Махтумкули предстояло ехать с этим караваном. Почему не поворачивается язык попросить о помощи отца! Можно же один раз нарушить традиции, если обстоятельства требуют того, если вопрос буквально жизни и смерти касается!..
- Кажется, наступило время намаз-и шама , - сказал Довлетмамед и вышел, оставив сына в недоумении: зачем он приходил? Почему обеспокоен отсутствием Мамедсапы и Абдуллы?
Словно дождавшись его ухода, на пороге появился Мяти и дурашливо продекламировал:
Твое подножье - мир земной,
Красавица с высоким станом,
Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.
- Проходи, - сказал Махтумкули, - садись.
Мяти вошел, однако не сел, а подбоченился с таким видом, будто на рукоять сабли опирался, и повторил:
Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.
Махтумкули хмыкнул:
- Память свою демонстрируешь? Или - просто весело?
- А почему бы мне не повеселиться! - воскликнул Мяти. - Клянусь хлебом, не терпится в путь отправиться. Рука тянется к сабле!
- Смотри, не залей землю кровью.
- А что! И залью! Тебя в первую очередь!
Мяти упал на колени, обхватил Махтумкули своими длинными мускулистыми руками.
- Проси: "Пощади меня, ага"!
- Пусти! Слишком много развелось таких, которые заставляют называть себя агой… Пусти, говорю!
Мяти отпустил, откинулся, сев на пятки, положил кисти рук на колени.
- Верно говоришь - много таких стало, кого величаем. Адна-хан теперь тоже "ага".
- Не называй при мне его имени! - вспыхнул Махтумкули.
- Считай, что не называл, - согласился Мяти. И не выдержал: - Слыхал, что Адна… Тьфу, пропади ты!.. Слыхал, что сватов они засылали к Менгли? Во проворные, а? Но Менгли заявила: "Даже если меня на сто кусков разрубят и собакам выбросят, нет моего согласия! Не пойду за Адна-хана…" Тьфу ты, опять на языке!.. Как полагаешь, сдержит она слово?
- Сдержит, - бледнея, ответил Махтумкули.
Он уже знал об этом, но все равно слова Мяти прозвучали как впервые. Крупные капли пота высыпали на лбу, покатились по щекам. Махтумкули торопливо достал платок, утерся.
- Если даже убьют, она сдержит слово! - заверил он Мяти. Или - себя?
Мяти засомневался:
- Ай, кто знает. Богатство в наши дни не таких совращает с пути истинного. Они могут вокруг ее родителей завлекательную ограду соорудить из коз и овец, из халатов и монет, из платков и одеял - вот и пропала Менгли. Одни слезы у нее остаются, а слезами много не навоюешь.
В глазах Махтумкули полыхнуло пламя.
- Молчи, если не знаешь Менгли!
- Зато времена наши неладные хорошо знаю, - огрызнулся Мяти. - Гляди, не останься с пустыми руками.
И опять бледность высинила щеки Махтумкули. Мяти стало жаль друга, а помочь - нечем. Отвлечь бы его чем-нибудь, что ли?
- Из Хивы караван пришел, знаешь? Зерно привезли. Скоро в обратный путь пойдет. Будем живы-здоровы, и мы с ним тронемся: кто - в Кандагар, кто - в Хиву. Верно? Не кручинься, братишка, грустью этот мир не улучшишь. - Мяти прислушался. - По-моему, девушки песни свои поют. Пойдем, послушаем? Да вставай же ты, хватит тебе кукситься!
Погода стояла безветренная и теплая. Но какой-то мутной наволочью была подернута высь. Бледнее бледного светила ущербная луна и звезд почти совсем не было видно, они скорее угадывались в тусклом раскрапе небосвода. Печальный полусвет был разлит в воздухе и придавал предметам какую-то особую, щемящую выразительность.