И, слушая Гузицу, ловил он себя на том, что в горле стоит острый комок, а глаза полны слез.
- Что же это я? - спохватывалась Гузица. - Заместо веселья эко тебя разжалобила.
Звездан мотал головой и просил сказывать еще. Но Гузица, приложив палец к губам, быстро шептала:
- Скоро братец вернется. Спи.
Словиша говорил Звездану:
- Вот приедем во Владимир, я тебе такую красавицу сыщу, что краше нет во всем нашем княжестве…
Говорила Гузица:
- Скоро заживет твоя рана, и улетишь ты, сокол мой, во свои края. Поди, заждалась тебя во Владимире твоя лада…
Отвечал Звездан Словише:
- Куды мне поспешать? Женитьба - не молотьба: не мышь зарод подъедает.
Гузицу успокаивал:
- Нет у меня лады. Один я, как перст. Да и душа не лежит возвращаться к Однооку…
Прознал Мирошка про тайные свидания, призвал к себе сестрицу, сурово выговорил:
- Ты почто к парню липнешь, почто кукуешь под его дверью? Аль плети отведать вознамерилась?
- Ты меня плетью, братец, не пужай, - смело отвечала Гузица. - Слов я твоих не шибко-то боюсь, а Звездана мне жаль. Нешто и посидеть возле него нельзя?
- Не знахарка ты… Да и есть кому возле него посидеть, сказки порассказывать. Старух-то полон дом.
Будто вожжа попала Мирошке под хвост. Никогда раньше с сестрой он так не говаривал.
- Сколь уж я тебе про Словишу толковал, - проворчал он.
- Что не по сердцу мне, того не выпытывай, - огрызнулась сестра. - Старый твой Словиша и неприветливый. А почто прибыл он в Новгород, про то и тебе все ведомо.
- Замкни уста, негодница! - вскинулся Мирошка и руку приподнял, чтобы ударить ее по щеке, но, глянув в глаза сестрицы, попритих, ворча, удалился из светелки.
Что тревожит Мирошку, что покою не дает ему ни ночью, ни днем, про то знать Гузице было ни к чему. И того даже не заметила, что не лезет брату кусок в горло, что сник он и поблек.
Последние дни посадник, что солнышко над частоколом, каждое утро у Мартирия на дворе.
Неспокойно и страшно стало в Новгороде. Собирались людишки в толпы, на Великом мосту вели тихие разговоры, настороженно оглядывались на воев, возок владыки провожали суровыми взглядами. Стекались в город калики, оборванцы приходили на паперть Софийского собора, стучали деревяшками вместо ног и юродствовали. Пьяные попы говорили непотребное о Мартирии и посаднике, вдруг вспомнили, как выбирали архиепископа. Ходили слухи о том, что выехал из своего монастыря игумен Ефросим.
Какой-то ражий поп, осеняя толпу железным крестом, рассказывал, будто сам видел, как в соборе упала наземь икона божьей матери.
- Сие знамение к покойнику, - разъяснял он. - А кто покойник, про то и сказывать нечего, людишки вы сметливые.
Сметливые людишки улыбались:
- Неспроста покинул Ефросим обитель. Сколь уж лет народу не показывался. Он и отслужит заупокой по Мартирию…
Как-то раз ночью слуги приволокли к Мирошке горбатенького мужика со свалявшейся бородой. Держа его сзади за руки, сказали:
- Вот пожогщик, боярин.
Мужик с двумя такими же оборванцами, как и он, раздувал огонь под углом боярского терема. Тем скрыться удалось, а горбатенький был неловок. Но, пойманный, держался гордо, прощения не просил, не унижался.
- Ты кто таков? - спросил его Мирошка.
- Человек.
- Почто жег усадьбу?
- А ты почто продался Мартирию? - дернулся горбатый. Слуги крепче перехватили его руки.
- Мартирий - владыко наш. Нами избранный и митрополитом посаженный, - нараспев произнес боярин.
- Мартирий - хичник, а наш владыко - Ефросим, - сказал, будто в глаза плюнул, пожогщик.
- Не разумен ты, оттого и смел, - возразил Мирошка. - А вот как велю я тебя, и жену твою, и детей твоих продать в рабство… Каково запоешь?
- Твоя сила, посадник, - ни мускулом не дрогнул горбатый. - Да правда моя. Еще отольются кошке мышкины слезки.
Увели пожогщика. В иные дни Мирошка о нем бы и не вспомнил, а тут как было не вспомнить, ежели, пробираясь верхами на софийскую сторону, то и дело слышал за спиной проклятья. Ознобом продирало посаднику спину, голова сама уходила в плечи - того и гляди, запустят сзади камнем, виновного не найдешь.
В то утро у Мартирия собрался весь Боярский совет. Лица бледны, глаза опущены, дрожащие руки перебирают посохи. Вести были разные, но всех тревожило одно:
- Возмутился Великий Новгород. Того и жди - ударят в вечевой колокол. Что делать будем, владыко? Как повелишь?
Мартирий сидел на возвышенном месте с неподвижным, в морщинах, словно вырезанным из темного дерева, лицом. Черные брови сошлись на переносье, орлиный нос навис над верхней выпяченной губой, борода расчесана частым гребешком.
- Молви слово, владыко! - все громче раздавались голоса. - Почто молчишь?
Сухо покашляв в кулак, к боярам обратился Мирошка:
- Отколь нынче вся смута пошла, мне неведомо. Но смекаю: неспроста волнуется народ. Ходят слухи про Ефросима…
- Про то и мы слышали! - зашумели вокруг. - Не глухие.
- Ты дело сказывай!
- Ефросим - старец смирной…
- Смирной, да с коготками.
- От него все и пошло.
- А не из Владимира ли ветерком потянуло?
Последние слова, сказанные полушепотом, враз прекратили шум. Бояре уставились на Мирошку. Мартирий вскинул голову, глаза его сверкнули.
- Послы-то Всеволодовы, никак, у тебя обитаются? - пропищал боярин Осока и погано хихикнул.
Владыка подхватил прислоненный к ручке кресла посох и гневно ударил им в половицы.
- А ты, Осока, бога не гневи, - сказал он, еще сильнее сводя брови на переносице. - Про то, что ты ратуешь за Мстислава, знаю. Мирошка тож не против него, из Нездиничей он. Отец его за наше дело пострадал. А Всеволод ставит нам во князья Ярослава. Ярослава ж требует и чернь. Ежели возьмем Ярослава, то и смуте конец.
- Не хотим Ярослава!
- Самим себя губить?
- Хотим Мстислава!
- Ефросима - в поруб!..
Прекращая споры, Мартирий снова постучал посохом.
- Се - Боярский совет, не псарня, - сказал он. - Како ответим Всеволодовым послам?
- А тако и ответим - Ярослава не хотим. Хотим Мстислава.
- Что на вече скажем новгородцам?..
- А то и скажем…
Мартирий встал. Задевая за лавки, бояре подались к выходу. Мирошка задержался в палатах.
Когда все вышли, владыка поманил его к себе. Приблизившись, посадник удивился бледности Мартириева лица. Щеки его лоснились, заострившийся нос сильнее прежнего нависал над верхней губой.
- Како мыслишь, Мирошка? - спросил Мартирий осипшим голосом, обшаривая бегающими глазами лицо посадника.
- Худо, владыко. Совсем худо, - сказал Мирошка.
Помолчал, покашлял, тихо добавил:
- Ефросим нейдет у меня из ума. Вот заковыка. Слухи-то о подлоге ползут. Неверно, кричат мужики, тянули жребий…
Глава пятая
1
Узнав о том, что Торческ, отнятый у него для Всеволода, передан сыну киевского князя Рюрика Ростиславу, разгневанный Роман, как и предсказывал Твердислав дружкам своим, перво-наперво (еще теплился в нем разум) направил в Киев гонца с грамотой, в которой требовал, чтобы Рюрик не заводил вражды, а вернул ему отписанные по уговору города.
До Киева и обратно на Волынь путь не близок. Долго скакал гонец, а Роман тем временем, не ожидая ответа, по научению бояр своих послал Судислава к черниговскому князю из племени Ольговичей, подбивая его объединиться против Рюрика и вместе идти на Киев, за что обещал ему великокняжеский стол.
Слухами земля полнится, а может, кто и намеренно оповестил (бояре волынские ухо держали востро), но стало Рюрику известно о заговоре. Еще только сходил Судислав с крыльца на Красном дворе в Чернигове, прощаясь с князем, а к Роману с его же гонцом летело предостережение из Киева. "Про все твои козни мне ведомо, - писал Рюрик, - а посему посылаю людей своих к Всеволоду сказать ему, чтобы думал о Русской земле, о своей чести и о нашей. Тебя же обличаю и бросаю перед тобою наземь крестные грамоты".
Испугался Роман, понял, что с черниговским князем Рюрика, за спиной которого стоял грозный Всеволод, ему не одолеть, и отправился за помощью в Польшу.
Громко плакала и причитала Рюриковна, когда отъезжал муж ее на чужбину.
- Кто же тебя приголубит, накормит-напоит? - стонала она. - Кто снимет с тебя обувь, обмоет белы ноженьки?..
- Полно, дура, - говорил Роман, отстраняясь от жены. - Не на веки провожаешь. Еще возвращусь я на Волынь с войском, еще потягаюсь с тестем своим. А тебе мой наказ: нет у тебя боле отца - ворог он мне. Буде узнаю, что сносишься ты с ним противу моей воли, отрину, яко холопку…
- Срам-то какой! - кричала Рюриковна, цепляясь за Романов кафтан. - Почто говоришь грозные речи, почто пред боярами своими, пред мамками и дядьками унижаешь? Аль не жена я тебе? Аль не раба я тебе?
Отшумели прощальные пиры, отревелась Рюриковна. Отъезжал князь в Краков гордо, словно не милости отправлялся просить, а воевать чужую землю. Купцы и ремесленники вышли на улицы, заполнили площадь перед дворцом, ребятишки висели на плетнях и частоколах.
Но сразу же за городскими воротами случилась заминка. Сроду такого не бывало, а тут вдруг сползло с Романова коня седло. Покатился Роман в дорожную колею, едва шею себе не свернул.
Побледнели дружинники, спрыгнули наземь, гурьбой, толкая локтями друг друга, поспешили ему на помощь.
- Не ушибся ли, княже?..
- Не повредил ли чего?..
Покрасневший от гнева Роман, поднявшись сам, стоял, расставив ноги, дергал шеей и велел надорванным голосом звать меченошу.