Кормщики внесли братины с медом, на столе появились блюда с мясом, серебряные кубки. Вошел Гостята и сел во главе стола. Присутствующие все так же молча разлили черпачками мед. Подняли кубки, выпили, зашевелились на лавках, стали поминать Вукола - говорили, кто что знал, и все хорошее. Вздыхали, покачивали головами.
По мере того как пустели братины, беседа становилась оживленнее. Порозовели лица, заблестели глаза.
Веселица ел с жадностью - давно уж не сиживал он за таким изобильным столом. Таясь от соседей, прятал за пазуху куски мяса и обглоданные кости - себе и коту, облизывал жирные пальцы, счастливо улыбался и прислушивался к общей беседе.
Купцы - народ бывалый. Все, что ни творится на белом свете, - все им ведомо. Говорили наперебой.
- Пришел я нонешней весною в Галич, - степенно сказывал Нехорошка, - вокруг смятение. А почто, спрашиваю? Беда, говорят, зять великого князя киевского Рюрика - Роман - сызнова ищет над нами старшинства, сносится с изгнанным из Польши князем Мечиславом, потакает ему в борьбе против Лешки, малолетнего сына умершего в прошлом году Казимира Справедливого. Поставили бояре над собою Лешку, потому как много бед и невинно пролитой крови стоил им Мечислав… А Роман себе на уме. Шлет к Владимиру галицкому ласковые письма, уверяет в дружбе, но как ему верить, ежели уж однажды садился он на стол в Галиче, да не удержался - ныне, знать, снова замыслил неладное. Хоть и не в ссоре Мечислав с Владимиром, но коварству Романову нет границ…
- То, что ты о Романе сказывал, все правда, - вступил в беседу неторопливый и рассудительный Спас. - Знавал я сего князя и ране. Завистлив он и невоздержан. И ежели бы не угорский король Бела, который поддержал бежавшего к нему с сыновьями, золотом и дружиною Владимира, сидел бы и поныне Роман на галицком столе. А как бы это для Галича обернулось, одному богу известно. Но добра бы с ним галичане все равно не нажили - то верно. Однако, сдается мне, иные у Романа задумки…
Спас отпил из кубка сладкого меду, провел ладонью по бороде и, будто забыв про только что сказанное, уставился на стену перед собой отрешенным взглядом.
- Что-то не договариваешь ты, купец, - сказал со своего конца стола Гостята. - Коли уж начал, то не томи. Кое-что и я слыхивал о Романе…
- Сидит он нынче на Волыни, яко ястреб, - усмехнулся Нехорошка, - головой крутит, глядит далече.
- У всех князей одно на уме, - встревоженно заговорили купцы. - И за Владимира галицкого ты не заступайся, Нехорошка. Владимир, хоть и князь, а все равно не радетель - привел угров с собой… Не то землю будут ему угры орать ? Не простаки, чай. Пожировал Бела в Галиче и ушел восвояси - вот и весь сказ.
- Я о Романе, - обидчиво сказал Нехорошка.
- А вот послухайте-ко, купцы, - склонился над столом Спас. - Слово мое верное, сам недавно из Киева. Помер великий князь Святослав (про то вам ведомо), и Рюрик поделил землю русскую промеж родичей. Самый жирный кусок Роману достался…
- Да ну?! - раздались голоса.
- Знать, шибко любит Рюрик свово зятя.
- Для дочери старается…
- Может, так, а может, что и другое, - сказал Спас. - Только отдал Рюрик Роману (и Давыд с ним согласился) лучшие города в земле Черных Клобуков . Торческ, Триполь, Корсунь, Богуслав и Канев - все по границе со степью.
- Славные города, - кивнул Гостята. - Хаживал я в тех краях. Земли богатые, плодородные… Эвона какой кусище отхватил волынский князь! И верно, нынче Роману не до Галича.
Новость всех поразила. Поразила она и Нехорошку, затеявшего разговор. Однако он быстро оправился:
- Новость твоя поистине удивительна, Спас. Дошла ли уж она до Всеволода, не ведаю, кажись, твои гонцы быстрее Князевых. Но только сдается мне, что не конец это, а начало большой беды.
- Не каркай, Нехорошка, - оборвал его Гостята. - Нешто не рад ты, что восстановились на нашей земле мир и согласие?..
- О каком согласии ведешь ты речь? - осерчал Нехорошка. - Разве не известно тебе, что ни одно дело не решается отныне без ведома владимирского князя? А Рюрик в гордыне своей вершил все с одним только Давыдом. Не-ет, не обойтись им без Всеволода - нрав у него крутой, рука тяжелая. Не поступится он своим правом. И городов, кои назвал ты, Спас, Роману не видать. Вот и выходит, что радоваться ему рано…
Дальше серьезная беседа не клеилась. Приуныли купцы, чаще застучали черпаками о края братины. Кормщики едва поспевали носить меды и вина.
Веселица пьянел быстро. Сидевший рядом с ним Морхиня прилежно следил, чтобы чара его была полна.
Кто-то вспомнил про Одноока. Снова расшумелись купцы. Многие из них уже сидели в сетях у оборотистого боярина. Стали жалеть Веселицу. Лезли к нему целоваться.
Морхиня говорил:
- Загубил паук добра молодца. А каков был купец!
- Он и до вас доберется, - мрачно предсказал Нехорошка.
Спас возразил:
- Неча слюни развешивать. Веселица сам виноват. У доброго купца не то что куна - каждая резана на счету. Гулял-веселился - вот и по миру пошел. Для нашего купеческого братства сие - великий позор.
- Позорить ты молодец, - пожурил Спаса Гостята. - Сам прижимист, так другим не указ.
- Эка радетель какой нашелся! - вскинулся Спас. - А коли такой ты добрый, то и отдай ему половину товара. Поглядишь, как наторгует, - сам пойдешь без портков…
- Цыц вы! - прикрикнул Нехорошка, который хоть и был в гостях, но считал себя здесь за старшего. - Аль позабыли, почто меды пьем?
- Кто позабыл? - заворчали купцы. - Ты первый и позабыл, а мы поминаем Вукола.
И снова стали пить, истово крестя лбы.
Веселица совсем одурел от меда. Спасовы упреки чудовищно роились в его разгоряченном мозгу. Сидевший напротив него лысый купец все больше походил на Одноока - Веселица мотал головой, стряхивая наваждение, но образ резоимца неотступно стоял перед глазами. За столом снова завязалась беседа, отдельные слова сливались в ушах Веселицы в сплошной гул.
Неожиданно гул оборвался.
Веселица вскочил из-за стола и, опрокидывая посуду, бросился по сходням со струга.
Всполошившиеся купцы, крича и размахивая руками, сгрудились на палубе.
3
Попарившись в баньке, боярин Одноок отдыхал в исподнем, сидя на лавке в горнице. Красное одутловатое лицо его с большим крупным носом и блеклыми, навыкате, глазами было все в крупных горошинах пота. Расставив толстые ноги, боярин пил квас, чмокал губами и жмурился. Неподалеку от двери стоял, полусогнувшись, тощий мужичонка со сбитой набок пегой бородой и нудливо читал по свитку:
- А Есифа, бежавшего с починка холопа твово, схватили и доставили на двор и секли, как велено было, и оный Есиф кричал, что-де был не один, а с Димитром, подстрекавшим его идти в Новеград. А Димитр тот мостник и вину свою отрицает: мол, о Есифе и слыхом не слыхивал, а все это злой наговор. Как прикажешь быть, боярин?
- Что сказывают послухи ?
- Послухи показывают, Димитр-де был пьян, что говорил, не помнит. А Есиф повадился в ремесленную слободу, хотя и не зван. И долга за ним тебе, боярин, две резаны.
Лицо Одноока посуровело.
- А ты куды глядишь, нечестивец? - накинулся он на тиуна. - Почто позволяешь непотребное? Этак-то и вовсе пустишь меня по миру с сумой: Есифу резану простишь, другому, глядишь, и гривну. Не за то я ставил тебя, что ликом смирен, а чтобы глядел за моим добром… Ну, как повелю я тебе всыпать батогов - в другой раз будешь сноровистее…
- Помилуй, батюшка! - упал на колени тиун. - Не оставляй меня своей милостью. Должок за Есифом не пропадет - все как есть верну в твою скотницу по осени. Три шкуры спущу с холопа, куды ему от меня деться?..
Одноок, попыхтев, важно кивнул:
- Читай дале. Почто поперхнулся?
- Жду твоего повеления, боярин.
- Читай, читай.
Сидел боярин на лавке, попивал квасок, благодушно слушал тиуна. Одолевала его истома. Но из того, что сказывал тиун, не пропускал ни слова. Радовался: что ни день, то прибыток, что ни сказ, то гривна али ногата. Хорошо повернулись его дела, опять же резы - надоумил его господь, знать, полюбил за скромность и набожный нрав: дал гривну купчишке - и гривну вернул, и еще полгривны. Другие-то бояре знай веселятся на князевой охоте, пиры пируют, а Одноок меды пьет только по праздникам; у других-то - на полах ковры из Трапезунда, парчовые занавеси, посуда из золота и серебра, а у боярина Одноока по всему терему - домотканые половички, на столах - деревянные мисы: почто ему снашивать ковры, почто слизывать золото с чар: то, что вытоптал да слизал назад не вернешь, в оборот не пустишь… Корят его иные бояре да дружинники: холопы, мол, у Одноока пообносились - дыра на дыре, а на что холопу праздничное платье - баловство одно! А от баловства разные мысли заводятся, от баловства опять же пьянство - угодно ли сие богу?…
Подумав так, Одноок тяжело поднялся с лавки и, повернувшись лицом к иконе, размашисто перекрестился. Тиун попятился, толкнул задом дверь и исчез в темном переходе.
Одноок накинул на плечи потертый кожух, вышел вслед за тиуном на крыльцо. Еще в сенях он услышал на дворе крики мужиков и скрип колес. Так тоже было заведено уже много лет: за полдень съезжались на боярский двор обозники.