Наш фронт не знал чёрных дней отступления. Мы не видели дорог, забитых людьми, и не слышали горьких вопросов жителей: "Куда же вы уходите?" Мы по колени увязли в наших болотах, и если нам трудно было идти вперёд, то идти назад уже было невозможно.
У нас не было громких побед. Мы завидовали Западному и Южному фронтам, читая сводки Информбюро, но мы упорно, хотя и медленно, продвигались вперёд.
В просторном трёхкомнатном блиндаже командующего на стене висела карта нашего фронта: чёрная полоса показывала линию фронта на 1 сентября 1941 года, красная - на 1 января 1942 года. Красная была значительно северо-западнее.
В то время всем нам казалось, что основная цель нашего фронта - прорыв блокады Ленинграда - близка. Я, затаив дыхание, слушал разговоры о вариантах соединения с армией Ленфронта. Но победа пришла гораздо позже, чем мы предполагали.
…Как-то редактор сказал, подавая мне листок бумаги: "Надо написать листовку". Я прочёл бумагу. Это был приказ о наступлении, подписанный Военным советом. Я написал листовку к войскам. Она заканчивалась словами: "Ленинград нас ждёт. Вперёд, к Ленинграду!" Мне было очень трудно писать. Всегда трудно писать, когда чувства больше, чем слов.
Я сдал листовку редактору. Он сказал, что наши танки прорвали оборону немцев и начали рейд по тылам противника.
- Проберёшься к танкистам? - спросил редактор.
- Попробую, - ответил я.
- С Венцелем поедешь, - сказал редактор. - "Эмку" мою возьмёте.
Я пошёл отыскивать шофёра, а Венцель стал укладываться.
"Эмка" уже стояла у вагона. Красная надпись "такси" ещё не стёрлась на переднем стекле. Венцель сел рядом с шофёром, а я позади, и мы тронулись.
Нас ожидал длинный путь - сто двадцать километров по отвратительной дороге. Неожиданно наступило потепление. Мы уже привыкли к шуткам ленинградского климата и не удивлялись. По стёклам кабины лениво ползли капли воды. Венцель перегнулся ко мне и начал рассказывать одну из своих бесконечных пограничных историй: он когда-то служил на границе. Я слушал его и смотрел в оттаявшее окно.
Нам предстояло проехать двадцать километров до реки, пересечь её и проехать ещё километров сто. Внезапно послышались артиллерийские разрывы.
- По переправе бьют, - сказал Венцель.
- Почему ты думаешь, что по переправе? - спросил я.
- Не по чему им больше тут бить. Они всегда бьют по переправе.
Впереди не было машин, и мы ехали быстро. Канонада становилась всё слышней.
- Вот и Городище, - сказал я.
Через переднее стекло кабины уже были видны очертания разрушенных кирпичных домов. Издали городок казался огромной красной кучей.
Шофёр дал газ, мы свернули с дороги, ведущей на переправу, и уже через десять минут ехали по красноватому от кирпичной пыли снегу. В этом разрушенном мирке всё было красным.
Мы вышли из машины и пошли к развалинам.
Немецкая артиллерия била не умолкая. Снаряды ложились правее нас, где-то в районе переправы. Подул холодный ветер, начинало морозить.
Было видно, как горят костры в подвалах сохранившихся домов. Я заглянул в один из подвалов. Там тоже горел костёр и группа бойцов грелась у огня.
Никто не обернулся, когда мы вошли. Бойцы сидели вокруг костра и слушали кого-то. Говорила женщина. Мы не видели её лица, она сидела спиной к нам.
Мы тихо обошли круг, чтобы увидеть лицо говорившей. Это была совсем ещё молодая девушка. На вид ей нельзя было дать больше восемнадцати лет. У неё был очень высокий голос.
Девушка говорила о Ленинграде. Я понял это не сразу. Она не произносила слово "Ленинград". Девушка говорила "он", и мне сначала показалось, что речь идёт о каком-то человеке.
Девушка говорила о бомбёжках, артиллерийских обстрелах и о пожарах в городе. Она сказала, что Гостиный двор горел. Год назад я ходил с Лидой по Гостиному. Она хотела купить мне вечную ручку. Перебрала десяток ручек, прежде чем выбрала одну. Когда я попробовал писать, ничего не вышло: ручку надо было встряхивать, как градусник, чтобы показалась капля чернил. Я потерял ручку по дороге на фронт.
Наконец девушка кончила говорить.
Я подошёл и спросил, давно ли она из Ленинграда. Но девушка ответила, что никогда там и не была, а всё это только слышала и читала. Она агитатор полка и всю жизнь провела в Забайкалье.
Я почувствовал, как холодно в подвале. Пахло сыростью.
- Вот кончится война, - сказала девушка, - тогда обязательно в Ленинград поеду. А вы ленинградец? У нас в дивизии тоже есть ленинградец. Врач. Он где-то в соседнем подвале. Хотите, пойдём к нему?
Но ни в одном из соседних подвалов врача не оказалось.
Я стоял на ветру. Артиллерия замолкла. Стало совсем темно. Я не знал, для чего, собственно, ищу этого врача. Не знал, о чём буду говорить с ним. Ведь было бы бессмысленно спрашивать одного из миллионов ленинградцев, не знает ли он такую-то…
И всё-таки мне очень хотелось увидеть врача. Это шло уже не от разума. Мне просто хотелось увидеть перед собой ленинградца.
У входа в подвал с мешком за плечами стоял Венцель.
- Где ты шатаешься? Надо ехать, пока перестали долбать. Кого ты там искал? - спросил Венцель.
- Врача-ленинградца, - ответил я.
- О ней узнать хотел?
- Нет. Откуда ему знать. Просто хотел поговорить с ленинградцем.
- Земляка ищешь? Все в армии земляков ищут. Это уже так положено. Политруки даже работу специальную проводят.
- Почему это? - спросил я.
- Что "почему"?
- Почему всем так хочется встретить человека из одной деревни, из одного города?
- Что ж тут непонятного? Хочется старое вспомнить. Как жили раньше.
- А тебе не кажется, что именно на войне особенно любишь человека?
- Ну, это уже философия, - сказал Венцель. - Где же наша машина?
В темноте мы отыскали машину. Шофёр Шелехов спал. Мы разбудили его, и он с трудом завёл мотор.
На переправе было пустынно. Мы съехали с пригорка и через несколько минут были на той стороне реки. Опять начала бить артиллерия. В перерывах между залпами слышались пулемётные очереди.
Теперь мы ехали по лесной опушке. Шелехов включил фару, и стало видно, как дорога уходит в тёмную громаду леса.
- Заяц! - крикнул вдруг Шелехов.
Посреди дороги, ослеплённый светом нашей фары, сидел, прижав уши, заяц. Мы быстро приближались, и заяц вырастал в размерах. Потом он вдруг очнулся, сделал резкий скачок и исчез в лесу.
- Вот косой чёрт! - восхищённо сказал Шелехов. Он помолчал немного и добавил: - А я письмо получил из дому. Жена спрашивает, когда война кончится. "Ты, говорит, там лучше знаешь". А чего я ей отвечу?
- Надо ответить, - посоветовал я.
Я подумал о том, что, когда идёшь в дальнюю дорогу, никогда не надо высчитывать, сколько прошёл и сколько осталось: так измучаешься. Надо идти и думать о другом.
Мы ехали молча до тех пор, пока не увидели быстро приближающуюся к нам чёрную массу.
- Пробка, - сказал Венцель и выругался.
Шелехов затормозил, и я выскочил из машины.
Артиллерийские разрывы стали оглушительно громкими. По небу поползли светлые чёрточки трассирующих очередей. Пули как бы нехотя отрывались от земли и плыли в небо.
Впереди было какое-то движение. Видно было, как в темноте люди в полушубках сновали около машин. Шумели моторы.
Вдали показалась машина. Фары вспыхивали и гасли. Машина быстро приближалась. Регулировщик поднял свой флажок и помахал фонарём. Машина, резко тормозя, остановилась метрах в трёх от нас.
- В чём там дело? - спросил я.
- Долбают, - хрипло ответил шофёр, высунувшись из кабины. При свете "летучей мыши" я увидел его грязное, потное лицо. - По горловине долбают. В обход надо ехать.
Километрах в трёх от нас находилась "горловина" - самое узкое место нашего "коридора". Немцы простреливали горловину, чтобы помешать подвозу снарядов и эвакуации раненых. Я вернулся к Венцелю и рассказал ему, в чём дело.
- Поедем, - подумав, сказал Венцель. - Проскочим. Знаю я эту обходную дорогу. Ни черта там на "эмке" не проедешь. А тут проскочим. Садись!
Канонада усиливалась.
Мы неслись со скоростью пятидесяти километров. Машина резко подпрыгивала на ухабах. Со всех сторон слышались артиллерийские разрывы. Трассирующие пули бороздили небо, и звёзды казались тусклыми. Внезапно в машине стало светло, как при вспышке магния. Справа от нас в небе повисла ракета. Она горела ровным бело-синим цветом и висела неподвижно, как лампа.
- Газуй, газуй! - крикнул я.
Но быстрее нельзя было ехать по этой дороге. Я смотрел на оттаявшее окно. Мелькнул силуэт танка. Танк стоял сбоку, у дороги. Мне казалось, что ракета никогда не погаснет. Она погасла внезапно - очевидно, её подбили наши. Снова всё погрузилось во тьму. Трассирующие пули ползли совсем низко над землёй. Мне показалось, что одна из них проплыла вровень с нашей машиной.
Мы молчали. Внезапно машину тряхнуло, я почувствовал сильный толчок и удар по голове…
Очнувшись, я увидел, что лежу в яме. Было темно. Я поднял голову и ударился обо что-то. Я понял, что лежу под нашей "эмкой". Рядом был Венцель. Шелехов тоже лежал тут.
- Прошло? - спросил Венцель, когда я поднял голову. - В воронку угодили. Я перетащил тебя под машину, тут спокойнее.
Я ничего не видел, но слышал частые разрывы и свист пуль.
- Голова болит? - спросил Венцель.
- Нет.
- Потом заболит.
- Мы долго будем так лежать? Надо хоть посмотреть обстановку, - сказал я.
- А по-моему, надо лежать, - возразил Венцель.
- Ну и долежишься, пока тебе "хенде хох" скажут.