Я ничего не ответил и вышел из комнаты. Дворник по-прежнему дремал в подъезде.
- Послушайте, товарищ, - сказал я, - вы давно здесь дворником?
- Лет пять.
- Вы Сидоровых помните? Тех, что в тридцать шестой квартире жили?
- Это что осенью эвакуировались? - спросил дворник. - Как же, помню! Дрова им всегда возил. И собака у них была такая. Пудель. Подохла…
Ему, видимо, доставляло удовольствие вспоминать прошлое.
- А не помните ли, к ним девушка ходила - Лида? Она часто к ним ходила. Лида. Невысокого роста. Не помните?
Дворник покачал головой:
- Разве всех упомнишь?! Оно конечно, может, и ходила, а только всех не упомнишь.
Где-то далеко били зенитки. Небо разрывалось голубыми вспышками, и снег в эти минуты казался прозрачным и чистым, точно собранный из отдельных кристаллов.
- Летает, проклятый! - тихо сказал дворник и добавил ещё тише: - Разве тут девушку найдёшь, товарищ военный? В такой-то заварухе? Семейства целые по всей земле рассыпались. Где уж тут найти!
- Да, - ответил я, - вы правы. Ну, прощайте. - Я пожал ему руку и пошёл, проваливаясь в сугробы.
Радио объявило, что начался артобстрел. Немецкие орудия били не умолкая, а в перерывах слышался лихорадочный стук метронома.
- Стойте! - услышал я позади себя женский голос.
Я обернулся. В двух шагах от меня за высоким сугробом стояла девушка. Она была очень мала ростом, почти невидимая из-за сугроба.
- Стойте! - повторила она, хотя я и не двигался с места.
Девушка с трудом перелезла через сугроб. На ней была шапка-ушанка и стёганая куртка, подпоясанная ремнём, на котором висела брезентовая кобура.
- Прошу предъявить документы, товарищ командир, - сказала девушка.
- Кто же вы такая? - спросил я.
- Пост комсомольской заставы, - сухо ответила она.
Девушка зажгла карманный фонарик и долго рассматривала моё удостоверение.
- Корреспондент? - спросила она, поднимая голову и вглядываясь в меня.
- Не похож? - отозвался я.
- Нет, отчего же, - сказала девушка, подавая мне удостоверение, и улыбнулась. - Можете идти!
Но теперь мне не хотелось уходить.
- Так вы тут и стоите одна за сугробом? - спросил я.
- Во-первых, я не одна, - ответила девушка, - а во-вторых, вовсе не за сугробом. Это я просто случайно здесь стала.
- А где же остальные?
- В доме.
- А зайти туда можно?
Девушка молчала. Она, видимо, колебалась.
- Вообще-то в караульное помещение посторонним нельзя, - сказала она наконец, - но вам, как корреспонденту, думаю, можно. Вот этот дом. - Она показала рукой на двухэтажный дом.
Я перелез через сугроб и вошёл в подъезд.
- Направо, как войдёте! - крикнула мне вслед девушка. - Голову там себе не сломайте!
Предупреждение последовало вовремя. Я чуть было не скатился на ледяные валуны в подъезде. Лёд был повсюду: он покрывал ступени и сосульками свисал с перил.
Где-то вдалеке маячила полоска света. Я пошёл на неё и скоро очутился перед дверью. В небольшой комнате, освещённой стоящей на столе коптилкой, на кровати сидела девушка. Она встала, когда я вошёл.
- Что вам, товарищ командир? - резко спросила она.
Я сказал, что мне, как военному корреспонденту, хотелось бы познакомиться с работой комсомольской заставы.
- Документы! - так же резко сказала девушка.
Я протянул ей удостоверение, и она, так же как и та девушка на улице, внимательно изучила его.
- Собственно, вам следовало бы зайти в штаб, получить разрешение, - сказала она, возвращая мне документы, - но сейчас обстрел… Ну, словом, садитесь. Я начальник заставы.
Она показала мне на кровать.
Девушка села рядом со мной. Теперь я разглядел её: она была высока, худа, одета в неизменную стёганую куртку, подпоясанную солдатским ремнём, в валенках.
- Не найдётся ли у вас закурить? - спросила девушка.
Я вынул пачку папирос. Девушка протянула руку, и я увидел её тонкие, обтянутые жёлтой кожей пальцы.
Не знаю, заметила ли она или почувствовала мой взгляд, но только поспешно отдёрнула руку, так и не взяв папиросу.
Я сделал вид, что не обратил внимания на этот жест, и поднёс коробку ближе к её руке.
Девушка неуверенно взяла папиросу, стараясь не высовывать руку из рукава. Я спросил её имя. Её звали Ксения Сергеева.
- Так и живёте здесь? - спросил я, зажигая спичку.
- Так и живу, - ответила девушка, жадно затягиваясь. - Я здесь восьмой год живу. Чему вы удивляетесь? - улыбнулась она. - Ну да, это моя комната. А теперь вот здесь пост комсомольской заставы. Всё ясно?
Я оглядел комнату. Мои глаза привыкли к полумраку, и я разглядел следы прежнего домашнего уюта: красивую настольную лампу, стоящую в углу, почерневший от копоти письменный прибор на столе, плетёное кресло, на котором лежало несколько стёганых курток, а на противоположной стене портрет какого-то мужчины с усиками.
- Кто это? - спросил я, показывая на портрет.
- Неужели не знаете?
Я встал и подошёл к портрету. Это был Чарли Чаплин.
- Чаплин? - спросил я удивлённо.
- Ну да, Чаплин! Мой любимый артист. - Ксения помолчала и добавила: - Я ведь тоже актриса. Играла в Нарвском доме культуры. Только это давно было…
В этот момент я услышал далёкие звуки музыки.
- Что это? - спросил я. - Радио?
- Радио. Значит, обстрел прекратился, - ответила Ксения. Она откинула голову, прислушиваясь к звукам музыки. Потом сказала: - Это в комнате наверху… Там уже никто не живёт, и комната запечатана. А радио всё играет, играет… Выключить забыли.
Орудия, умолкнувшие ненадолго, снова загрохотали.
- Вы знаете, - внезапно сказала Ксения, - я люблю, когда бьют наши орудия. В эти минуты ощущаешь силу. В те вот последние недели было тихо. Они не летали даже. Думали, что мы и так погибнем. Тихо так было… И страшно. А сейчас вот снова начали. Видят, что мы не хотим умирать…
Мы помолчали.
- В чём заключается ваша работа? - спросил я.
- Мы - пост комсомольской заставы. В помощь войскам по охране города. На нашем посту четыре девушки.
Она встала и медленно прошлась по комнате. У неё были плавные движения, длинные руки, худое заострённое лицо, светлые волосы.
- Вот мы живём тут, четыре девушки, в холодном и пустом доме, - проговорила Ксения, - и, знаете, может быть, это покажется вам наивным, но иной раз я думаю, что только нам, нашей четвёрке, поручено защищать Ленинград и вся ответственность лежит на нас… Вы не представляете себе, как обостряются здесь все чувства, все ощущения…
Ксения говорила задумчиво, медленно, и, хотя она обращалась ко мне, я чувствовал, что разговаривает сама с собой.
- Сначала надо было побороть самоё себя. Встаёшь - хочется есть… Надо умываться… нет воды… Холод… За дверью лёд… Надо что-нибудь выстирать… нет воды… Надо идти за километр, чтобы принести воду… В чайнике много не принесёшь… и хочется есть… Надо идти на пост… там ещё холоднее… Но надо, вы понимаете, надо побороть голод, надо умываться, обязательно умываться… надо стирать, всё надо, иначе плохо будет, иначе умрёшь… И на пост идти надо, обязательно надо… Мы следим друг за другом… Вы понимаете, что оттого, что ты следишь за собой, следишь поминутно, не распускаешься, - от этого зависит твоя жизнь…
- Да… - задумчиво произнёс я, - это, наверно, очень трудно, жить вот так на ледяном острове… А вокруг снег, тьма, враги…
- Кругом друзья, - резко оборвала меня Ксения.
Она не поняла меня. Я сказал:
- Конечно, вы правы. Но я имел в виду блокаду, немцев…
- А я имела в виду Ленинград, нет, больше, - страну, всю страну, - строго сказала Ксения. - Жить на таком острове, как вы говорите, было бы совсем трудно, невозможно, наверно… Силы черпать неоткуда. А сейчас…
Она умолкла и смотрела куда-то вдаль, поверх меня, точно видела сейчас то, о чём говорила: людей, страну нашу…
А я вспомнил Смольный и то чувство близости Москвы, которое охватило меня тогда, когда я стоял в полутёмном смольнинском коридоре.
Я подумал о том, что вижу уже второй дом, превращённый в крепость. Правда, этот дом был почти пуст, в нём не стояли пулемёты и не было амбразур, и он был весь опечатан, кроме этой комнаты, в которой бились недоступные холоду сердца. Но всё же и этот дом был крепостью, охраняющей Ленинград.
Ксения стояла у окна, спиной ко мне. Я взглянул на неё, мне вдруг почудилось, что это Лида моя стоит у окна. И невольно, не отдавая себе отчёта, я сделал шаг по направлению к ней.
Ксения обернулась, я увидел её лицо, сосредоточенное и суровое. И подумал, что нет, у моей Лиды лицо более мягкое и доброе.
Но тут же мне пришла в голову мысль, что ведь я помнил её лицо тогда, в далёкие счастливые дни. Кто знает, как выглядит оно теперь?
Зенитки замолкли, и снова стало слышно радио оттуда, сверху, из пустой запечатанной комнаты.
Потом послышались шаги за дверью, и вошла та самая девушка, что проверяла у меня документы.
Ксении надо было идти на пост. Мы вышли вместе. Я попрощался с ней, и она встала, прислонясь к стене большого гранитного дома, и стала незаметной, точно слилась со стеной.