- А вы стоите на других позициях, - продолжал Каргин. - Вы не видите противоречий. Вам кажется, что острые углы, они… мягкие! Пригладил рукой - и нет угла, ровная поверхность! Вот спорят товарищи из лаборатории с Абросимовым. Вам кажется: нет базы для большого, резкого, принципиального спора. Разве Абросимов враг? Разве он не прошёл через испытания блокады? Вам бы занять позицию, вступить в борьбу на той или иной стороне, понять, что столкнулись не просто разные взгляды на технику, нет, - разные взгляды на жизнь! А вы становитесь "над схваткой", полагаете, что все разъяснится само собой… Вот вы и пытаетесь примирить непримиримоё, бежите с ведром заливать пожар. А его не надо тушить, Савин. Тут борьба идёт, острая, принципиальная! И большевик обязан решить, с кем он, на чьей стороне, и драться, драться! Вас демобилизовали из армии, но из рядов борцов за новое, против старого, вас никто не демобилизовывал! Вот и всё, что я хотел вам сказать. Скажите: какие острые вопросы вы подняли в газете, что нового открыли, против чего - пусть с опасностью для собственной репутации - дрались? Тысячи серьёзнейших недостатков на нашем заводе и тысячи примеров нового, советского, социалистического.
Я молчал.
- И вот, - продолжал Каргин, - ваши сотрудники, соседи по работе, заметили это, заметили раньше меня. И в них поднялось недовольство против вас. Ведь завод-то их родное дело!
Я уже давно перестал следить за ходом мыслей Каргина. Его слова прижимали меня к земле. Я ощущал их как что-то очень жёсткое, обрушивающееся на меня и не дающее перевести дыхание.
- Нет, нет, - заспешил я, боясь, что Каргин сейчас прекратит разговор и мы расстанемся, - я не только за этим к вам пришёл. Я хочу, должен рассказать вам… Лида… Лида ушла от меня, и мальчик… воспитанник - тоже. Я ничего не могу понять… У нас были неприятности, мелкие размолвки, но я никогда не думал, что из этого может вырасти такое… Вот её письмо, прочтите.
Я вытащил из кармана смятое Лидино письмо и протянул его Каргину.
- Так, - сказал Каргин, возвращая мне письмо, и добавил: - Вы видите, я был прав. - Потом он улыбнулся необычно доброй улыбкой. - Какая хорошая, настоящая женщина ваша жена.
- Но теперь она презирает меня! - воскликнул я. Некоторое время мы молчали.
Потом Каргин подошёл ко мне.
- Только не ставь заплаты там, где прорвалось, - этим не поправишь, не иди на компромисс. Продумай все заново. Займи правильное место в жизни, и всё вернётся. - Он хотел, видимо, что-то сказать, но передумал. - Иди-ка теперь домой, - посоветовал Каргин.
Мне стало не по себе при мысли, что я вернусь в пустую комнату.
- Мне хотелось бы ещё поговорить с вами, - начал было я, но Каргин решительно прервал меня:
- Не надо. Я понимаю тебя. С другими разговаривать иной раз легче, чем с самим собой. Но всё-таки рискни. Теперь тебе в самый раз поговорить со своей совестью.
Я вышел на улицу. Дождя уже не было. С Невы дул резкий ветер. Чуть покачивались фонари на мосту. "Что же делать? - думал я. - Я должен немедленно что-то предпринять, пока между нами не выросла пропасть". Но тут же в ушах моих прозвучали слова Каргина: "Только не ставь заплаты…"
Наконец я добрался домой. В комнате было пусто - ни Лиды, ни Коли. На секунду я почувствовал себя так, будто все люди ушли далеко-далеко, и я остался один.
Мне стало страшно от своего одиночества. Мне было необходимо увидеть Лиду, поговорить с ней. Я остановил себя уже у двери. "С чем я приду к Лиде? - подумал я. - С моим раскаянием и без Коли? Кому оно нужно, моё раскаяние?"
Открыл ящик письменного стола. Там, перевязанная бечевкой, лежала пачка моих фронтовых бумаг - блокнотов, тетрадок и среди них много Лидиных писем. Я медленно развязал пачку. Вот одно из её писем. Сорок второй год… Зима. Мы только что расстались, она отправила мне это письмо вдогонку. Пишет о том, что ей поручили организовать детский дом и она не знает, как это сделать: "Если бы ты, Сашенька, был рядом со мной, тогда у меня хватило бы сил на что угодно…" Вот другое письмо, из госпиталя, - её контузило взрывной волной. Вот из армии… "Ведь всё это было, было, - подумал я. - Была любовь, такая сильная, такая постоянная, что, казалось, нет ничего на свете, что могло бы поколебать её… Но оказалось, что есть. И поколебало её не то, что обычно колеблет любовь - измены, ревность, увлечения, - а нечто совсем, совсем другое…"
Я перебирал Лидины письма, подолгу не выпуская из рук каждое письмо, как вдруг заметил маленький старый блокнот, который уже очень давно не попадался мне на глаза. Я перелистал его, - это были фронтовые заметки периода, предшествующего моей первой поездке в Ленинград. "Как давно это было!" - подумал я, перелистывая страницы блокнота. Между блокнотными страницами - сложенный вдвое листок. Меня охватило чувство какой-то тревоги. Что-то очень важное связывалось в памяти моей с этим листком. Я развернул его. Там было написано только одно слово: "Пробьюсь".
Это было слово, написанное лейтенантом Андриановым за несколько часов до того, как его разбил паралич.
Я вскочил, чувствуя, что не могу больше оставаться один в комнате. Я должен быть среди людей, слышать человеческие голоса. Я схватил кожанку и выбежал из комнаты. До рассвета оставалось часа два. Улицы были ещё пустынны. Фонари на строительстве нашего дома не горели.
Тогда я подумал о Крайнове. Я хотел увидеть его. Он был именно тем человеком, который не удивился бы столь позднему приходу.
На стройке Крайнова не было, и я решил пойти к нему домой.
Я знал, где помещается его хибарка, и через несколько минут, пройдя по пахнущему извёсткой коридору, остановился у двери.
Постучал.
- Кто это?
- Это я, капитан, я, Савин. Ты не спишь?
- Сплю, - ответил Крайнов.
- Ты открой, - попросил я, - мне… Словом, я спать не могу и зашёл… - На словах всё выходило очень глупо.
За дверью послышался шорох. Потом дверь приоткрылась, я хотел уже войти, но на пороге показался Крайнов. Не давая мне войти, он вышел в коридор, притворив за собой дверь. Крайнов был в галифе, нижней сорочке и туфлях, надетых на босые ноги.
- Ну, чего там у тебя стряслось? - спросил Крайнов.
- Ничего, капитан, - ответил я. - Теперь мне и самому видно, что я, как дурак, зря поднял тебя среди ночи. Ты извини… Мне просто трудно было одному. Вот я и решил…
Он пристально посмотрел на меня…
- Ну что ж, посидим, коли так. К себе не приглашаю, беспорядок у меня. А вот на окошко, пожалуй, присядем.
Там, куда он показал, в конце коридора, не было никакого окошка. Просто виднелся провал в стене, который ещё не успели заделать. Мы подошли и уселись прямо на камнях. Здесь было относительно светло, - наступало серое утро.
- Так что же? - спросил Крайнов, похлопывая здоровой рукой по своему острому колену. - Бессонница, говоришь, и порошки не помогают?
- Да, - признался я, - бессонница. И мне бы ни о чём не хотелось сейчас говорить с тобой. Просто окажи мне услугу. Посиди вот так со мной. Не могу я сейчас быть один.
- Хорошо, - просто ответил Крайнов. Хотя он произнёс только одно слово, я сразу заметил, что тон его изменился, стал каким-то другим.
Некоторое время мы молчали. Стало ещё светлее. Туман, скрывавший Финский залив, рассеялся. Проехал переполненный автобус. На улице показались люди.
- Что ж думаешь делать, капитан? - спросил вдруг Крайнов, впервые называя меня капитаном. - Перевооружаться будешь или сманеврируешь?
Я молчал.
- А ты похудел, капитан, - продолжал Крайнов. - Оно так-то тебе лучше идёт.
Я не понимал, иронизирует он или говорит всерьёз.
- Знаешь, Крайнов, иной раз человек в сутки больше переживёт, чем за год, - сказал я, - вспомни фронт…
- Чего мне фронт вспоминать, когда мир перед глазами, - ответил он.
- За эти сутки… - начал было я, но Крайнов прервал меня:
- Ну, только не рассусоливай. Не надо. Сам понимаю. Не маленький. - Он встал и сказал: - Пойдём.
Он шёл вдоль коридора, не оглядываясь, и я шёл за ним. Подойдя к своей двери, он остановился и тихо проговорил:
- Вот и я тебе про фронт напоминаю. Лежишь ты в кювете, а над тобой "мессеры" волнами ходят, и думаешь ты: "Эх, помирать от дурацкой бомбы". И начинаешь ты вспоминать, сколько в жизни не сделал, и кажется тебе, что останься ты в живых - совсем иначе жить начнёшь.
- Ну, а потом? - спросил я.
- А потом? Кто как.
- Я тебя понял.
- Ну, а понял, так входи, - заявил Крайнов и открыл дверь.
Я вошёл. В кровати, сбитой из досок, под шинелью спал Коля.
В ту ночь мы впервые за долгое время сидели с Лидой, как прежде, у окна на диване, и, хотя за окном была не белая, а чёрная, осенняя ночь, на душе моей было светло. Я говорил:
- Давно-давно, в ту зиму, когда я искал тебя и пришёл на завод, мы сидели с вашими девушками и вспоминали о тебе. В это время в комнату вошёл Иванов. Проходя мимо меня, он спросил: "Лидией Федоровной интересуетесь?" Потом он сказал о тебе что-то хорошее, а на моё "спасибо" ответил: "Ей спасибо скажете". Он сказал "скажете" в будущем времени. Пожалуй, мне теперь самое время сказать тебе это спасибо.
- Не будем об этом, - попросила Лида.
- Нет, будем, - настойчиво возразил я. - Мы слишком долго молчали о самом главном. Ты на многое открыла мне глаза.
- Я? - прервала меня Лида и покачала головой. - Нет, Сашенька, это не я… Всё получилось так потому, что не могло получиться иначе… Это жизнь, сама жизнь. Помнишь наш разговор насчёт справедливости, помнишь? А вот это оказалось зеркалом. - Она взяла из моих рук листок лейтенанта Андрианова.
- Зеркалом? - переспросил я.