- Чепуха, - возразил я, - на фронте это называлось: взаимная выручка в бою. Кроме того, скажу вам откровенно, мне и самому хочется поскорее попытать себя. Я ведь отвык от мирных, так сказать, тем. Вот я и проверю себя, так сказать, неофициально.
Я подхватил Андрюшина под руку и, хотя он вначале упирался и продолжал горячо возражать, привёл его в редакцию.
- Ну, где ваши материалы? - спросил я, когда мы подошли к его столу. - У вас все подобрано?
- Да, конечно, - пробормотал Андрюшин, показывая на стопку отпечатанных на машинке листов.
- Ну и отлично, - сказал я. - Погуляйте немного, я посмотрю материал.
Я уселся на место Андрюшина и погрузился в чтение. Уже через несколько минут я понял, что материал был исчерпывающий. Передо мной лежало подробное решение бюро парткома по докладу заместителя директора завода, решение, в котором не только обстоятельно разбирались недостатки в бытовом обслуживании рабочих, но и вскрывалась их основная причина. Администрация завода, привыкшая к тому, что во время войны никто не сетовал на трудности, продолжала и в мирные дни, как было сказано в решении, "игнорировать быт". Далее разбирались конкретные недостатки, назывались их виновники.
Но это было ещё не всё. В подборке, сделанной Андрюшиным, приводилось много новых, не упоминавшихся в решении парткома фактов. Словом, передовая фактически была готова, её оставалось только продиктовать на машинку…
Я ушёл с завода в прекрасном настроении. Сразу понравились и редакция, и добродушный редактор, и Андрюшин.
Лида была уже дома.
- Откуда ты так поздно? - спросила она.
- С работы! - ответил я, пожалуй, даже с большей значительностью, чем мне это хотелось.
Я даже не предполагал, что это может так обрадовать её. Можно было подумать, что она придаёт этому факту какое-то особенное значение. Лида радовалась весь вечер, рассказывала мне о заводе и о том, что они с Ириной там изобрели.
Мы провели с Лидой один из наших лучших вечеров, а наутро вместе отправились на завод…
- А, герой, здорово! - приветствовал меня редактор, размахнувшись для рукопожатия. - Тут про тебя Андрюшин прямо чудеса рассказывает. Говорит, что за час передовую отмахал!
Я ответил:
- Это нетрудно, потому что все материалы были подобраны.
В этом заслуга не моя, а Андрюшина. По таким материалам любой бы написал.
- Брось, брось, - прохрипел редактор, - не скромничай. Ты мне вот что скажи: можешь изобразить что-нибудь такое зажигательное, насчёт того, чтобы в мирные дни работать по-фронтовому? У нас тут подборка идёт на эту тему, бывшие фронтовики высказываются. Так вот надо такой подвальчик, строк на сто, или нет - на сто пятьдесят. Можешь?
На фронте мне приходилось часто, чуть ли не ежедневно, писать небольшие публицистические фельетоны "с огоньком". Я ответил:
- Попробую.
- Чего там пробовать, - возразил редактор, - садись и пиши. Сколько тебе? Час?
"Э, нет, друг, - подумал я, - так дело не пойдёт!" Я сказал:
- Три часа, не меньше.
Мне поставили стол рядом со столом Андрюшина. Мой вчерашний проводник был уже на своём месте и радостно улыбался мне навстречу.
- А передовая-то, - подмигнул он мне, - вчера прошла без единой поправочки. Здорово!
Он, видимо, умел замечательно радоваться за других.
- Сумел подобрать материал, вот и получилось, - сказал я Андрюшину, переходя на "ты". - Написать - это дело техники, навыка. Скажи-ка, где мне посмотреть подборку, которая идёт в завтрашний номер?
- У секретаря, - быстро ответил Андрюшин. - Я сейчас принесу.
Он выбежал из комнаты и через минуту вернулся с подборкой. Я стал читать. Материалы были действительно интересными. Бывшие фронтовики-офицеры - командиры рот, батальонов, взводов - и рядовые солдаты, ныне рабочие, бригадиры, мастера и начальники цехов, рассказывали о своей мирной, созидательной работе. Мне бросилось в глаза, что при всей значительности материал бесспорно выиграл бы, если бы был подан в менее однообразной форме.
"Надо так суметь написать подвал, - подумал я, - чтобы оживились и эти однообразные материалы".
Через час подвал был готов. Я перечитал его. Получилось как будто неплохо. Я отнёс рукопись на машинку.
…Странное, давно забытое чувство с каждым днём все больше и больше охватывало меня.
У каждого человека есть старые впечатления, мирно спящие под напластованиями последующих лет. И когда что-либо снова вызывает их к жизни, с ними вместе возвращается юность. Она на какой-то - иногда очень-очень короткий срок - разглаживает на лице морщины, заставляет сердце биться сильнее…
Много лет тому назад, когда я был ещё совсем мальчишкой, мне довелось поступить на завод.
Шли первые годы первой пятилетки. Главное заключалось не только в гигантских строительных планах и в начавшемся уже их осуществлении. Главное было в изменении людей. Люди, самые разные по возрасту и характеру, становились энтузиастами. Пятилетка стала не только служебным, но и так называемым частным делом людей. Незаметно, в очень короткий срок и как-то совершенно естественно она сделалась мерилом дружбы, любви, смелости, таланта и многих других проявлений человеческой натуры.
Завод, на который я тогда поступил, был огромным комбинатом. Он выпускал самые разнообразные вещи - от победитовых резцов до электроламп. В нашем цехе делали электролампы. Рано утром мы, молодые рабочие, собирались в контрольном цехе. Мы нарочно приходили на завод за полчаса до смены, чтобы успеть встретиться в контрольном. Это была огромная комната, в которой день и ночь горело не менее десяти тысяч ламп. Здесь они проходили испытание на продолжительность горения.
Представьте себе это зрелище: десять тысяч установленных длинными рядами горящих ламп! Здесь было тепло, почти жарко, и так приятно было забежать сюда с мороза. Все в этой комнате выглядело по-волшебному необычно, - мудрено ли, что мы, мальчишки, так стремились сюда? Нам казалось, что все самое важное в нашей жизни заключено в том заводе и, больше того, что мы отвечаем, всерьёз отвечаем за всё то, что делают на этом раскинувшемся на километры заводе тысячи рабочих.
В те дни я был только подручным электромонтёра, а мои товарищи, участники наших сходок в контрольном, были подручными слесарей, токарей, прессовщиками вольфрама или тянульщиками молибденовых нитей. Со стороны наши сборища напоминали совещания у директора завода или что-нибудь в этом роде.
Мы обсуждали работу цехов, яростно критиковали начальство, распределяли обязанности в отряде "лёгкой кавалерии", спорили о том, какой бригаде поднести "верблюда" - символ плохой работы.
Страна переживала трудности, но мы не унывали. "Суп с головизной" - неизменное первое в меню заводской столовой - нас вполне устраивал. Взрослые люди, рядом с которыми мы работали, жили так же. Вместе с ними мы приезжали на завод за час до работы и уходили с завода поздно ночью. То было чистое, без копоти, горение.
С тех пор прошло много лет, и каких лет! Эти годы, и особенно годы войны, отодвинули, заслонили далёкие ощущения юности. Но странное дело: уже теперь - это было в конце третьей недели моей работы на заводе, - войдя в мартеновский цех, где, точно таран, бросалась на мартен завалочная машина, я вдруг испытал то самое, давно забытое ощущение, которое охватывало меня, когда много лет назад я торопливо вбегал в цех контрольных ламп.
Да-да, это было то же самое ощущение тепла и какого-то деятельного, нервного ожидания, ощущение того, что вот здесь-то и есть настоящее и сюда надо стремиться. Я не сразу отдал себе отчёт во всём этом. Сначала было только одно: воспоминание о той комнате, сверкающей накалённым светом, и ощущение себя каким-то другим, более молодым и смелым.
…Работа в редакции мне нравилась, и отношения с коллективом у меня были прекрасные. Мою фамилию уже знали на заводе, по крайней мере так уверял меня Андрюшин, который весь день пропадал в цехах.
Каждое утро мы вместе с Лидой уезжали на завод, на дню я обязательно два-три раза забегал к ней в лабораторию, но домой часто возвращался один: Лида задерживалась на работе до позднего вечера.
В течение последних дней мы изготовили ещё несколько конструкций индукторов. Мы приобрели уже большой опыт в этом деле.
Одна из этих конструкций показалась нам очень подходящей для закалки "лесенки", и мы решили снова попробовать закалить эту деталь…
В тот вечер к нам в лабораторию зашёл Иванов. Высокий, чуть сутуловатый, в прожжённой, надвинутой на лоб кепке, он прошёл прямо в комнату, где сидели мы с Ириной, и угрюмо спросил, не здороваясь:
- Ну как? Все пятнышки? Не даётся сталь. А?
Ирина раздражённо пожала плечами. Она могла говорить, не теряя самообладания, о чём угодно, кроме закалки.
- А ты не злись, инженерша, - успокоил её Иванов. - Давай-ка вечером покалим. Может, заговорю я твою сталь.
- Иван Иванович, вы этим делом не шутите, - заметила я, - мы места себе не находим четвёртый месяц.
Иванов промолчал.
- Но в чём же твой секрет, Иваныч? - разволновалась Ирина. - Что ты хочешь сделать?
- Сталь хочу закалить, и чтобы без пятен, - пробурчал Иванов.
Ирина пожала плечами.
- Как ты полагаешь, додумался? - спросила она меня, когда Иванов ушёл.
- Кто его знает, - ответила я. - Ты ведь Иваныча знаешь. Только мне кажется, что если он сам пришёл и так определенно сказал, значит…
- Неужели выйдет? - мечтательно проговорила Ирина, отодвигая в сторону микроскоп, в который разглядывала срез металла. - Я просто представить себе не могу, что завтра проснусь - и первая моя мысль не будет связана с неудачей.