Она не сознавала, что с ней происходит, что же с ней делают! Она впала в панику, рвалась и кричала... На самом деле её спасали! Антоний увидел суматоху на палубе "Антониады". Он уже понимал, что морской бой проигран. Вдруг и ему стало страшно! Маргариту могли захватить, взять в плен! Что она была для него? Любил он её? Или она, несмотря ни на что, оставалась частицей всего его существа, как рука или нога... Или сердце в груди?..
Антоний видел, как "Антониада" прорывает двойной строй римского и александрийского флотов и стремительно удаляется с этой арены морского боя. Он боялся, что Клеопатру догонят. Надо было защитить, прикрыть... Он быстро перебрался с тяжёлой декеры на более лёгкую пентеру - боевой корабль с пятью рядами весел, а на декере их было соответственно десять. Пусть нападут на его корабль, а не на неё!.. Они были уже далеко от места битвы. Они были вне опасности захвата, они не очутились в плену, по крайней мере пока!.. Они проиграли...
Антоний поднялся на борт корабля Клеопатры, сел на носу, обхватив голову руками. Клеопатра лежала под навесом в полубеспамятстве. Он поднял голову, посмотрел издали на эту женщину. Она была толстой, некрасивой, волосы её были растрёпанны, одежда в беспорядке. Он, конечно же, не любил её! А кто любит свою руку или ногу?.. Или сердце в груди?!.. Юркая либурна рванулась в погоню за "Антониадой". Брошенное копьё упало возле сидящего Антония. Всё же "Антониада" сумела оторваться от погони... Теперь море вокруг сделалось таким обычным, как будто и не было никакого боя на некотором расстоянии отсюда... Марк Антоний поднялся с трудом, бросил быстрый взгляд на лежащую под навесом Клеопатру. Её обморок перешёл в тяжёлый сон... Марк Антоний спросил, кто управляет кораблём. Капитан подошёл к нему, прихрамывая, нога была обожжена.
- Ты спас царицу, - произнёс Марк Антоний хрипло и иронически. Человек стоял перед ним, морщась от боли. Антоний спросил: - Как тебя зовут?
- Алекс. Сириец Алекс...
- Ну ступай. Тебе трудно стоять...
Антоний снова присел на носу корабля и закрыл лицо ладонями...
* * *
Но это был ещё не конец. И Антоний и Клеопатра опомнились, пришли в себя. Она спросила, сколько дней прошло. Перед ней встала Хармиана и ответила, что два дня. Маргарита не хотела видеть никого из рабынь. Хармиана, охая, потирая поясницу, вымыла Маргариту, расчесала волосы и убрала в простую греческую причёску, подкрасила губы, веки, ресницы, подрумянила скулы, одела в самый простой хитон... Маргарита послала к Антонию Ирас - узнать, придёт ли он обедать в покои жены. Он велел передать, что придёт. Он пришёл в кудрявом парике. Сидели друг против друга.
- Зачем ты надел этот парик? - спросила она. - Тебе не идёт.
- У меня волосы сгорели. - Он усмехнулся и дёрнул плечом. - Пришлось сбрить.
- Всё равно сними!
Он послушно обнажил бритую голову.
- Так лучше! - сказала она убеждённо. - Так ты совсем молодым выглядишь!
Он улыбнулся дружелюбно. Ели.
- Александрийцам объявили о поражении? - спросила она.
- По-моему, им теперь всё равно! Они уже знают, но им всё равно.
- И всё-таки это подло! - в её интонациях снова - промельком - зазвучало нечто детское... - Лагиды столько сделали для этого города, для этой страны...
Она замолчала и прислушалась чутко. Она, собственно, хотела услышать то, что нельзя услышать, то есть его отношение к ней. Она не слышала сейчас этой тонко звучащей, тонко звучной ноты близости. Он сидел так близко от неё, но он не любил её, он не хотел быть к ней близок. Они были связаны судьбой, но он не хотел быть к ней близок...
- Я хотел бы написать письмо Октавиану, - начал он и не смотрел на неё...
Она почти догадалась, о чём должно быть это письмо. Она подумала смутно, что ведь и она может отправить своё послание Октавиану, и предложить... Предложить своё отречение!.. Она отрекается от престола, передаёт престол Антосу... И тотчас она поняла, что её отречение не нужно Октавиану. Ему не нужны Лагиды в Египте. Ему нужна новая римская провинция. И поэтому можно не унижаться перед ним...
- Я напишу, - продолжил Антоний. - Я напишу, чтобы Цезарь позволил мне жить как частному лицу в Афинах! - Ив голосе прозвучал вызов, вызов ей, прозвучала досада, досадовал на неё...
Он говорил сейчас только о себе, не о ней, не о детях... Она ухватилась за соломинку; она быстро - быстрыми мыслями летящими - убеждала себя: он так говорит, потому что знает: Октавиан не позволит ему остаться в живых как частному лицу, Октавиан непременно убьёт его как политического противника!..
- На твоём месте я бы не стала унижаться, - заговорила она просто. - Он не позволит... - И она услышала, почувствовала, как натянулась вновь струна их близости... - Где твои стёклышки? - спросила. А зачем?
- Не хочу приглядываться...
Она снова почувствовала его холодность к ней, и как будто он пожалел, уже успел пожалеть о своей мгновенной теплоте к ней... Она хотела сказать ему, что всегда бежала к жизни, всегда желала страстно, страстно желала ощутить жизнь, ухватить жизнь за край хитона... А жизни всё нет и нет... Не сказала...
Жизнь убежала от меня, убежала с самого начала, от меня, от жизнелюбивой меня!..
* * *
В теплом воздухе города, её города, ощущалось отчуждение. Каждым вдохом своим она вдыхала это отчуждение. Она уже не нужна в этом городе, в этом её любимом городе. Она может сколько угодно любить этот город, но город уже не хочет любить её! И надо было махнуть на это рукой и думать о детях. Её любовь, её неразделённая любовь к этому городу оставалась всего лишь её эгоистической прихотью в сравнении с её долгом перед её детьми! Она теперь не должна была думать о своей любви к этому городу, она должна была спасать своих детей!.. Она у них одна! Никому не нужны её дети... Потом она устало подумала, что у неё ещё остаются Хармиана, Ирас, Максим... Антонию тоже не нужны её дети. И надо не думать о нём...
Николай Дамаскин попросил об аудиенции. Она беседовала с ним дружески. Он сказал, что хотел бы уехать в Иерусалим. Она спросила голосом спокойной женщины:
- Почему? - И голос её прозвучал певуче.
Он улыбнулся спокойной улыбкой молодого человека, совесть которого чиста, и отвечал, что имеет причины личного характера:
- Собственно, речь идёт о моём бракосочетании... - Он снова улыбнулся, потупился на миг, затем снова поднял голову и посмотрел на царицу своими ясными глазами... Она подумала, что он говорит правду...
- Антос очень привязан к тебе, - заметила она уклончиво.
- В свои шестнадцать лет царевич уже не нуждается в наставнике. Он достиг такого возраста и такого уровня развития ума, когда самостоятельное учение предпочтительнее самого утончённого наставника!..
- Жаль, что тебе приходится уехать, - говорила она, проявляя слабость. - Я надеялась, ты будешь руководить образованием моих младших детей...
- Младшие царевичи и царевна ещё малы, и, возможно, я ещё возвращусь в Александрию...
Клеопатра сидела одна в своём спальном покое. Так было хорошо сидеть одной и размышлять. Она не могла сердиться на Николая Дамаскина. Она ни на кого не могла сердиться! Никто не обязан был проходить вместе с ней её страдный путь! Никто! Я ни на кого не сержусь, я никого ни о чём не прошу!.. Спасти детей!.. Только спасти детей!..
Николай Дамаскин более никогда не возвратился в Александрию. Он долгое время провёл на государственной службе, в Иерусалиме, у Иродоса, у Ирода Великого, исполнял ряд царских поручений, дипломатических, административных и юридических, был счастливо женат, имел детей, и мой отец, шутя, говорил мне, будто является его прямым потомком!.. Некоторое время Николай Дамаскин провёл в Риме, написал биографию Цезаря Октавиана, тогда уже Августа. "Всеобщая история" - труд жизни Дамаскина - составляла сто сорок четыре книги, от которых сохранились лишь фрагменты. Замечательная работа Николая Дамаскина послужила одним из источников для сочинений Иосифа Флавия... Я спросила отца - мне было десять лет - а не забавнее ли считать себя потомками Клеопатры? Но он в ответ покачал головой, с улыбкой и отрицательно...
* * *
Римский историк Дион Кассий полагал, что именно с победы при Актии (Акции, Акциуме) можно повести отсчёт годам власти Цезаря Октавиана: "...именно тогда Цезарь в первый раз получил в свои руки всю власть, и в дальнейшем разумно вести отсчёт годам его владычества начиная с этого дня". Именно так утверждал Дион Кассий в своей "Римской истории"...