Командарм объяснил. Голос его звенел страстной убежденностью, глаза блестели, лицо порозовело.
- Спрашивайте, если чего-то не понимаете. Не стыдитесь своего незнания. Кончится война, и - я убежден - мы снова встретимся за партами, но уже в Военной академии. Не удивлюсь, если сегодняшние малограмотные бойцы завтра станут академиками и полководцами. Но вернемся к идее концентрического наступления. Наши части разбросаны вокруг Симбирска на очень большом расстоянии. Исходная линия отдельных полков достигает ста верст по фронту. Я думаю, к концу первого дня наступления фронт атакующих частей сократится вдвое. Продолжая концентрически сокращать фронт, мы зажмем город в плотное кольцо и возьмем его на третий день наступления. Почему такая уверенность? На чем она зиждется? В основу стратегических расчетов мы положили: во-первых, превосходство наших сил, во-вторых, выгодность обхода при намеченном концентрическом движении и, в-третьих, быстроту движения и внезапность…
Капитан Каретский сидел в заднем углу зала, с интересом следя за глубинным ходом размышлений своего юного друга, ставшего командармом. "Он ищет новые принципы революционной стратегии и этим отличается от многих военных практиков. У него есть свое понимание своеобразных условий гражданской войны, его намерения соответствуют реальным возможностям и моральному духу армии. Энтузиазм бойцов он проверяет дисциплиной и организованностью, а ведь обуздать анархию и партизанщину труднее, чем выиграть серьезное сражение", - думал капитан, невольно заражаясь той страстью и уверенностью, что слышались в каждом слове командарма.
После лекции слушатели оживленно обменивались своими впечатлениями. Каретский, взяв под локоть Гая, сказал с неожиданной горячностью:
- План командарма, по существу, очень прост, но в этой простоте неотразимость его. Самое трудное - претворять простые планы в действительность. Противник опытен и хитер, он может разгадать все наши идеи, все ловушки…
- А мы устраним такое коварное преимущество быстротой, внезапностью, порывом. Забыл, душа любезный, о революционном порыве? Он горы сокрушает! Кроме всего, я верю в нашего командарма.
15
В сухой августовской мгле застряло распаленное солнце, теплый ветер продувал воду, запахи луговых трав - густые, пряные, томящие - текли над рекой. Медленно поворачивались на обрывах сосны, пароходики, шлепая плицами, изнемогали на перекатах, огибали мели, волоча за собой вереницы вятских пейзажей.
На палубах пассажирских и буксирных пароходиков, на плоских крышах баркасов громоздились кубы прессованного сена, мешки с картошкой, ржаной мукой, овсом, гречневой крупой, ячменем. Связки лаптей, тюки с кожей, ящики махорки перемешивались с пулеметными лентами, кучи вяленой воблы лежали рядом с орудийными снарядами.
На палубах, в проходах и закоулках сидели и лежали бойцы. Перебрасывались солеными шутками, добродушно матерились, рассказывали побасенки. Полураздетые, в опорках, лаптях на босу ногу, бойцы мало чем отличались от мешочников, нахлынувших в эти августовские дни на вятские берега.
На пароходике, возглавлявшем речную флотилию, было особенно оживленно. В кольце бойцов гармонист наигрывал частушки, подпевая самому себе:
Ветер дует, дождь идет,
Парень девку в рожь ведет.
Девка бает - не хочу,
Парень бает - заплачу…
Хор молодых, здоровых, грубых голосов с оканьем и присвистом проревел:
Мы - робята-ежики,
В голёнищах ножики!..
Гармонь замолчала, снова послышались побасенки и прибаутки. Кто-то допытывался у кого-то:
- Ванчё, а Ванчё, ты из Котельничё? А чё, правда, в Котельничё три мельничё: паровичё, водяничё и ветреничё?
- Вяцкой - народ хвацкой! Толокном-то Вятку прудили, корову-те на баню тащили, колокол-те из лык плели. Ударят в колокол, а он шлык да шлык, а вяцкие бают - мало лык, подплетай, робяты, ишо…
- Дуб ты стоеросовый! И побасенка твоя хреновая. А по-твоему, кто Америку-то открыл? Колумб, чтоличка? Когда Колумб-те в Америку прискакал, там артель вятских плотников бревна тесала. Вот оно чё, пень осиновый…
- И заспорили эт-то три поповны. Никак не могут решить, что такое мясо, жила и кость. Собачились, собачились, подозвали батрака своего:
"Што такое мясо, жила и кость, Иван?"
"А эт-то, разлюбезные барышни, все величается распроединым словом…"
На верхней палубе в ивовых плетеных креслах сидели командир Особого батальона Владимир Азин, его помощник Алексей Северихин и писарь Игнатий Лутошкин. Азин и Северихин хохотали, слушая анекдоты, писарь - старик с горбами на спине и груди и оттого похожий на сплющенный глобус неодобрительно фыркал.
- Вы чем-то недовольны, Игнатий Парфенович? - спросил Азин, поворачивая к писарю разрумянившееся от смеха лицо.
- Грустно мне от пошлости мира сего, юный ты мой человек, - отвечал сочным, глубоким басом горбун. - Только и слышу поганые словечки, дурацкую матерщину да жеребячий смех. И стыдно становится мне, и гаснет мечта в душе моей…
- О какой мечте вы толкуете? - удивился Азин печальному тону Лутошкина.
- О вечной мечте по прекрасному. Подымите, юные вы люди, глаза на мир, вас окружающий. Вглядитесь в лесную красоту земли. Как хороша она, как свежа и чиста! А что я вижу? Сплошное хамство! А слышу что? Матюки да скабрезные анекдоты! Что, скажите-ка мне, что за дело вашим бойцам до прекрасного мира, в котором они живут?
- У кого они могли научиться понимать прекрасное? Не знаете, Игнатий Парфенович? - обиделся Азин на звучные, красивые слова, произнесенные звучным, красивым голосом. - Может быть, у деревенского кулака? У городского купчины, а?
- Чувство прекрасного свойственно не каждому, - сумрачно ответил Лутошкин. - Можно быть образованным, очень интеллигентным и не понимать красоты. И не ценить мечты о прекрасном…
- Это вы врете! Мечта о прекрасном свойственна всем людям, но одни могут о ней рассказать красиво и ясно, а другие нет. Вот в чем суть. Я же лично мечтаю о прекрасной жизни для всех людей на земле. На фронт ради этой мечты топаю, умереть за нее готов.
- Братоубийственная война не может стать мечтой нормального человека, - опять зафыркал Лутошкин. - Не признаю мечты разрушающей.
- А мы, разрушив этот поганый старый мир, создадим свой, справедливый и великолепный, - с жаркой убежденностью сказал Азин.
- Ах, юный ты мой человек! Гражданин Ленин талантливо, даже гениально разрушает старый мир насилия. Как-то станет он создавать новый мир - это никто не знает. Кто из нас доживет до той благословенной поры?
- А вы полегче на поворотах, - оборвал горбуна Северихин и, вынув фарфоровую трубочку, стал сердито набивать ее самосадом.
- Ай не нравится правда?
- Белогвардейская - нет.
- У вас есть своя, красная?
- У меня правда классовая, - отрезал Северихин. - Вам же с вашими, рассуждениями к белым лучше податься.
- К белым мне не с руки. Мне сейчас коренной вопрос жизни уяснить хочется: кто нужнее простому люду - красные, белые или буро-малиновые?
Азин испытывал к горбуну какую-то непонятную веселую симпатию. Независимому характеру Азина были по душе не только независимость суждений Игнатия Парфеновича, но и его трагической ярости бас, и наивное, почти детское преклонение перед красотой земли. Азин вспомнил, при каких обстоятельствах пришел в батальон Лутошкин, и невольно улыбнулся.
Всего три недели назад Азин и Северихин носились по уездным городишкам и лесным деревенькам. Гневом и страстью звучали их речи на рабочих собраниях, на мужичьих сходках. Они говорили о контрреволюции, поднявшей мятежи на Волге, на Урале, в Сибири, об интервентах, высадивших свои войска в Архангельске и Владивостоке, о кулацких бунтах, бушующих в Прикамье.
Настойчиво, но с легкой находчивостью юности вербовали они добровольцев в Особый свой батальон.
- Прежде чем записать, прочти. Что, неграмотный? Тогда я тебе прочитаю. - Азин читал жидким баритоном: - "Сознательно и бескорыстно и без всякого принуждения вступаю я в Коммунистический батальон. Вступаю и даю клятвенное слово - до последнего вздоха своего бороться с врагами трудового народа. Обещаюсь не просить у врага пощады ни в бою, ни в плену, с достоинством встретить смерть, как положено бойцу Коммунистического батальона. А если ради корысти или выгоды отступлю от своего клятвенного слова - считайте меня трусом и бесстыдным предателем. Значит, лгал я трудовому народу, товарищам по борьбе, лгал собственной совести…"
Доброволец слушал со строгим лицом, вытянувшись, опустив руки по швам.
- Понял? Подумал? Согласен? - спрашивал Азин. - Именем революции объявляю тебя бойцом ее…
Северихину церемония эта сперва казалась ненужной причудой Азина, но он быстро понял нравственное значение ее и даже позавидовал, что ему не пришла в голову такая идея.
Северихин был старше Азина, но подружились они с первых же дней знакомства. Спокойному, обстоятельному Северихину нравился порывистый Азин. Нравилось и то, что Азин образован, владеет французским и немецким языками.
- У него есть находчивость и ораторский дар, - восхищался Северихин своим другом. Северихину еще предстояло открывать в противоречивом характере Азина много новых, неожиданных - хороших и скверных - черт.
Июль был на исходе, земля парила, небо шумело грозовыми ливнями. В поисках добровольцев Азин и Северихин забрались в Котельнич - уездный дремотный городишко. Здесь среди светловолосых и сероглазых вятичей, пришедших записываться в батальон, Азин заметил горбатого старого человека. Опершись спиной на заплот, расставив кривые, в валяных калошах ноги, засунув в карманы рваного пиджака руки, горбун терпеливо ждал.