И все-таки трясло. Он относил это за счет озноба. Мороз. И рот сводило судорогой, откроешь, опять стиснешь зубы. Вот уж чего не ожидал! Расстрела от своих! Кажется, до глубокой старости оградил себя наградами от грубого слова и бедности - а поди ж ты. Пуля в лоб.
Он помнил: какими глазами провожали его по улицам Петербурга, Гельсингфорса, Либавы! Восторг! Поклонение! Чьими именами называли в двадцатом веке острова? И теперь… какими колючими, пустыми глазами смотрят убийцы. И ведь каждого чем-то обидел! Не может же быть в городе столько садистов. Не пошли бы так просто, самодуром. А коль обидел, будь добр смыть грех красненьким.
Лошадь свернула с твердого на целик - и увязла.
- Станция Березай, кому надо, вылезай! - прокричал Бурсак и захохотал.
Дружинники прыгали с саней, проваливались в рыхлый сугроб по грудь.
- Надо было там свернуть! - ворчал Чудновский. Видно было, что он соревнует Бурсаку в праве быть главным на расстреле.
- Что там? - крикнули с задних саней.
- Приехали!
И сердце Колчака упало, и занялось дыханье. Все. Надо подниматься, но нет сил. Конечно, ослаб. Износился. Опираясь рукой в грядку, встал, и задрожали колени. "Что это?!" - мысленно прикрикнул на себя и побрел через сугроб, обгоняя революционеров. Прихватывал пригоршни снега, с капустным скрипом вымыл руки и лицо. Щеки обожгло, пальцы мгновенно окоченели. Колчак мял их, как учила Анна Васильевна и этим отвлекался от предстоящего. И озирался вокруг, будто хотел запомнить это сияющее, искрящееся снегом и лунным светом праздничное поле. Да. Какая-то церковь и крепостная стена. Монастырь?
Пепеляев мелко крестился, кланялся на православные кресты, читал "Верую". Колчак тоже прочел краткую молитву.
- Давай их сюда! - деловито позвал Бурсак с пригорка. Сердце Колчака упало и перестало биться. Но ноги несли вперед по ребрышку бугра, по более мелкому в этом месте снегу.
Виктор Николаевич, заторопившись, будто его укололи, взбежал на пригорок. Колчак что-то сказал:
- Бог простит! - прохрипел Пепеляев.
Какое-то время они с Бурсаком стояли втроем против выстроившихся в шеренгу революционеров. Мелькнула мысль, гаркнуть в притихшем мире: "Слушай мою команду! Цельсь! Огонь!" - чтобы и этот комиссар замахал крылышками своей продажной души.
Комендант Иркутска, будто испугавшись той же мысли, во все лопатки кинулся к своим, не добежав, остановился. Принял позу Наполеона. Осмотрел строй. Чудновский, не глядя, оттолкнул его. Бурсак что-то быстро зло заговорил.
- Давай, - вяло согласился Чудновский.
- У кого какие будут пожелания? - прокричал комендант.
Строй дрогнул, и штыки, электрически вспыхивая в мертвых лунных лучах, заколебались. Страшно становилось и дружинникам. И, наверное, каждый подумал: зачем я в это впутался?
Аким во все глаза глядел в лицо Колчака. Его удивляло ленивое спокойствие адмирала. Подул на пальцы, согревая дыханием, убрал в карманы. Чуть поежился, но видно, не со страха - от озноба. Пепеляев стоял по стойке смирно. Бурсак прокричал что-то, Аким сдернул, было, винтовку - но нет. Это еще не команда!
Как странно играет нами судьба. Говорят: бойся своих желаний - они сбываются. Зачем искал Колчака? С чего понадобилось его убивать? Вот он, стоит. Стреляй. Но этого ли хотел Аким! Что даст его смерть? Наладит ли жизнь? И как так получилось, что через Черемхово в тот день, ни один поезд не пошел на Омск, а только сюда, в Иркутск! Зачем притащился на Ангару со своим партизанским мандатом?! Готов был бросить ружье в снег, уйти с этого ужасного места. И только опасение, что и его поставят третьим между генералов - удержало.
Их успели раздеть до исподнего. Белые, на фоне сияющей лунным светом долины - почти невидны. Святые! Только тени по искрящемуся снегу резко бросались в глаза. Пепеляев стоял, вытянув руки по швам, с поднятой головой. Колени при этом ходили ходуном, бескостно подгибались, и странно было, что до сих пор не упал.
Колчак закурил. Папироса дрожала. Сам же казался высеченным из камня. Остров Колчак, говорят, тоже сплошь каменный. Лицо его с одной стороны пушисто-бело, с другой - черное. Пепеляев рядом. Но лицо серое.
Оно и Акиму не весело - так и моет изнутри, тянет длинной судорогой.
Чудновский прокричал - и будто ветром дунуло по строю, заколебались, сверкнули штыки, рывками описали длинный полукруг, уставились черными дырами стволов. В тех, двоих!
Веки Колчака, как под ослепительным светом прожектора, затрепетали, хотели сомкнуться, но только шире распахнул свои большие орлиные глаза. Окинул последним взглядом долину. Как она прекрасна! Прощай… И тут, как "здравствуй", прокричали: "Товьсь!" Судорожно набрал полную грудь, вскинул подбородок.
- Повернись спиной! - проорал Бурсак.
Аким не разобрал: то ли снег хрустнул под ногой, или долетел скрипучий голос Колчака: стреляй в грудь русского адмирала, сволочь! Отвел ствол в сторону и нажал на спуск. Раньше всех. До приказа. За ним поспешили остальные. Громко треснуло в монастыре, эхо разбежалось по увалам. Зло залаяли собаки. Неподвижно сияла луна. Какую-то секунду Аким был уверен, что и другие ударили мимо… но там, где стояли двое - теперь зияла пустота.
…А под луной, чуть сбоку, проклюнулась звезда. И можно поклясться, что еще пять минут назад ее не было!