И уже радостно смотрел на кусочек голубого неба. Иркутск, город, с которым, никак не связывал планов, сыграл странную роль. Здесь, в Харлампиевской церкви, венчался с Соней Омировой. И вот, заброшен совсем с другой женщиной. И, скорей всего, придется сложит здесь головушку. Не повезут же через всю страну в Москву, на Лобное место. Теперь это делают тихонько. На рассвете. В подвале. Какой-нибудь Юровский разрядит свой револьвер в бело тело Колчака.
Кстати, тело не такое и белое, и чего бы только не дал, чтоб сходить в русскую баньку! С каменкой и угарцем. И чтоб жара такая, когда щекотно ввинчивается до самых костей, трещит на голове волос! И с полка бы - одурев от жары, босиком в сугроб! Сибирь. Здесь это просто. Если спросят последнее желание - буду клянчить парную!
И уж другой, легкой походкой пошел по камере. Нет. Не десять шагов в длину - только семь, а поперек и четырех не выходит. Но зато времени - хоть отбавляй. Приходится убивать.
Невольно задумался, рассматривая себя с той и другой стороны: что же это, может сюда угодить? Или сюда. И уже через день другой эта рука закоченеет. И то, что сейчас ходит, думает, смотрит в окно - успокоится навеки. И зачем была дана жизнь? Он посвятил ее без остатка служению отечеству. И вправе бы не требовать, а попросить снисхождения-в виде спокойной старости. И какого-нибудь внука или внучку. Для утешения преклонных лет. А вместо этого - пулю. Скверный анекдот! - как сказал бы узник из города Омска.
Легко, почти весело вышагивал по камере и поглядывал на массивную, с "волчком" дверь, мол, скоро ли вы там? Я готов! И насвистывал военный марш, лихо, со скрипом, поворачивался на углах. Самое главное - выполнить долг. А там… уж ничего не страшно, там любая потеря только приближает… к чему? Уж не к святости ли? Неужели, так?! А что? - остановился адмирал, - могут и причислить. К лику святых. Ни хрена себе: святой Александр Колчак!
Твердо ступая, продолжил путь в никуда по периметру камеры. Революционный солдат - с той стороны - припал к волчку, смотрел на "страшного адмирала". Ждал: повернется, оскалится клыками, и полезут из седых волос козлиные рога. Но нет… ни хвоста, ни клыков. Разве что… копыта. Стукоток, вроде как копытный.
Завизжали позади железные двери - солдат отскочил от камеры со счастливой цифрой "5". Вытянулся во фрунт - несет службу, на преступных людей и смотреть не хочет!
Бурсак. Караульный знал его как начальника тюрьмы. Только фамилия тогда была другая: "Блятьлиндер". Железно ударил обойкой приклада в пол, приветствуя начальника. За Блатлиндером - Нестеров. Капитан. Как мухи слетелись на пирог. Неймется посмотреть. И уже из-за спины Нестерова прогремел ключами Андреич. Полно ключей. И узелок в руках. Передача от кого-то. Рука ногу моет! Буржуи уж чего-то послали. А эти передают. Одна шайка лейка! Часовой смотрел на начальство остекленевшими в преданности глазами.
- Как он?
- Тихий! Ходит много!
- Ходит?
- Точно так, ходит!
- Ну, пусть походит, - комиссары оскалились и заржали, как кони на лугу. Блатлиндер-Бурсак скрипел кожей, вытанцовывал в предвкушении исторической встречи с врагом революции номер один.
- И здесь попасть не можешь, - намекая на скабрезное, прикрикнул на Андреича. - Тот суетно тыкал ключом в скважину и тоже хихикал.
Дверь с визгом отворилась - вошли.
Адмирал поклонился, встречая добрых гостей:
- Прошу, господа.
Нужно было оборвать арестанта, изменить тон отношения, но они молчали и смотрели. Их смутил взгляд: ясный, приветливый. Ожидали увидеть озлобленным, затравленным, может, надменным или трусливым - но никак не сияющим светом дружелюбия. Что это? Коварство?
Даже Бурсак, давно оскотинившийся на своей собачьей работе, - потерялся под ясными лучами взгляда Колчака. Адмирал будто спрашивал: чем могу быть вам полезен? Бурсак заготовил фразу: "Как вам в новых апартаментах, господин Верховный правитель России?!" Но что-то случилось, мысли перепутались, и слово не шло с языка. Нестеров вовсе повел себя неприлично: смотрел во все глаза и, кажется, готов был бросить ладонь к виску и выполнить любое приказанье адмирала.
За минуту до комиссаров - Колчак открыл новый путь. Еще с детства, помимо миража честолюбия, в душе его неустанно теплилась любовь к жизни монастырской. И теперь казалось, что смог бы быть хорошим иноком. Он будто перевоплотился в того воображаемого иерея, которому ничего не надо в жизни, кроме служения ближнему.
- Жаль, не могу угостить чаем. - И еще долго потом капитана Нестерова преследовал его ясный, небесно чистый взгляд.
- Я думаю, в этом вы недостатка испытывать не будете.
- Да. Чай будет, - кивнул элегантный Бурсак.
Колчак порхнул пальцами, мол, это так не важно - самое главное, что встретились и есть возможность поговорить по душам. Революционеры никак не могли справиться с собой. Не лясы же точить они пришли к нему! И уж совсем не друзья встретились в этом продолговатом каменном мешке.
- Однако не забывайте, что вы здесь не на курорте! - взял нужный тон Бурсак. - Не в Карлсбаде.
Колчак обвел камеру взглядом.
- Да я ведь только в Японии и отдыхал от трудов… - "праведных" - выговорить не решился.
И разговор потек, как и должно ему течь, в русле допроса.
На прощание Бурсаку пришла фантазия сверкнуть великодушием:
- Тут вам продуктов успели натащить - получите!
Колчак попросил постельное белье, предметы быта. Комиссары обещали.
Они уже ушли. А с Колчака все не хотела схлынуть волна светлого умиления. Все-таки любят. Узнали - и несут передачки. Не боятся! Да и революционеры какие-то не страшные. Это вчера показались такими. С непривычки. Если так дело пойдет, могут оставить в живых. Ведь лично-то, слава Богу, ни в каких преступленьях не замешан.
Часовой в коридоре слышал, как Нестеров сказал:
- Херувимчиком прикинулся!
- Он и адмирала-то получил тем, что на паркете был мастер танцевать. Царице очень нравился! - и захохотали от сознания власти и радости быть хозяевами жизни!
Появилось много свободного времени, и он теперь много молился. И все как-то за упокой родителей. К ним испытывал особенную нежность, благодарил за их заботу и любовь. Молил многие лета и благоденствие сыну. Софье. За здравие и счастье рабы божьей Анны. Пытался, было, помолиться за продление дней жизни себе - да в голову влетела странная мысль. Если представить жизнь, как течение реки к океану, и пусть какой-то очень понравилось течь, и стала бы просить Бога продлить ее русло! И что? Пустить ее воды по какому-то кольцу? Что получится из этой реки?
Относительно своей судьбы осталась одна краткая молитва: "На все твоя воля, Господи".
ГЛАВА 22
- Эй, солдатик, - постучала ноготком в обитую жестью дверь, - подойди-ка… что-то скажу.
Егерь оглянулся, двинулся вразвалку - гуляет человек по коридору. Наклонился, заглянул в волчок. Барышня. Как картинка хорошенькая! Улыбается. И у солдата потеплело на душе, и сам расплылся дурацкой улыбкой.
- Как тебя зовут?
- Васи-илий! А тебя?
- Анна Васильевна. Ты бы булочку не мог мне достать? - коробочка плавно, беззвучно выползла - и на ней солнечным зайчиком, царский золотой.
- Нет! Што вы! Не положено! - толкнул обратно, но нежно упрямая пружинка выдвинула коробку опять.
- А кто видит? Бери, дурачок. Чаю мне принесешь.
И родным, ранящим душу веяло от ее голоса. Солдат, задохнувшись смятенным чувством, слизнул с коробки пальцами монету, но все не решался положить в карман.
- Вам и так скоро принесут.
- Бери, бери! - И он подчинился. Пять рублей - деньги мизерные. За время правления чехов золото совсем обесценилось. Но солдату приятно иметь монетку от барышни-красавицы. В качестве "сувенира-с". "Княгиня, наверно".
"Княгиня", не желая предаваться унынию, поставила ноги шире плеч и сгибалась в ту и другую сторону, занималась по системе Далькроуза. Прошлась по камере, высоко поднимая колени. Сделала гимнастику для дыхания - уже по системе Виардо. Пустила длинную, вибрирующую трель, и, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего сомнения относительно ее политических воззрений, звонко, точно попадая в каждую ноту, пропела:
- Славься, славься, наш русский царь!
Ей захотелось поменять местами кровать и табуретку - но и то и другое оказалось привинченным к бетонному полу. Только отодвинула подальше поганое ведро. Крепко поскрипывая ладонями по телу, умылась холодной водой, еще прошлась по своему новому жилищу, и села на кровать, ожидая ужин.
Тюрьма жила своей жизнью: где-то топало, где-то гремело железо, кто-то стучал в стенку. Кто-то закричал…но не от боли под пыткой, а так, по причине раздражения более высокого чина к чину поменьше. Но в этом ничего нового. Так всегда было. И будет, и никакая революция этот заусенец на теле жизни не сгладит. Даже добрейший Александр Васильевич этим грешил. Анна обернулась, будто могла увидеть сквозь стену любимое свое существо, дающее ей возможность дышать - длинноносую свою химеру! Конечно, тоскливо без него. Но - где-то здесь! И на душе спокойно. "Если вынесут "расстрел" - попрошу, чтоб и меня!" - будто предупредила кого.
А кашу не несут. И помещение холодное. Сырое. Жизнь хороша переменами! У дедушки в Кисловодске была собственная гостиница, на сорок номеров. Какие чистые, ухоженные! И как бережно относились там к жильцам. Маленьким "сафонятам" запрещалось туда бегать - чтоб не беспокоили гостей. А какое подавали молоко! К концу лета, когда вырастает полынь - оно начинает горчить. И тогда коров кормили специальной, "сладкой" травой и спелыми яблоками. И какое это было молоко! А какая сметана!