Основан прадедом Мономахом, его именем назван; предпочтен сыном его Боголюбским самому Киеву - так полюбились князю Андрею владимирские измарагдовые всполья и голубиные дали. Там и могила его, там упокоен батюшка, там над Лыбедью - монастырь Княгинин, матушкой моей незабвенной заложенный, в нем же она и монашество приняла. Там Рождественский монастырь, батюшкой поставленный, там соборы, моими дедами воздвигнуты, украшены всякою красотою.
Как наяву всплыли в памяти резные каменные львы на столбах Дмитриевского собора, сверкающие под солнцем Золотые ворота, берега Лыбеди в красно-желтых слоистых песках. В двенадцать окон главного Успенского купола вломились голубые столбы света, осияв медные пластины и зеленые, темно-маковые плиты, устилающие пол, иконы в белокаменной алтарной преграде и слева от царских врат - главную святыню, - чудотворную Владимирскую Богоматерь. Оборони, Владычица! Окажи милость детям и внукам моим, сохрани их под покровом Твоим! Помоги сыну Мстиславу в защите и нападении, если таковые суждены.
И совсем-совсем отдельно, в самой потаенной глубине показалась жена… рудовласа, в ночах стыжения и робости не знающа, глаза ее Горькие, глаза - золотая зернь. И вдруг будто не он, будто кто чужой подумал: больше не свидимся.
- Да ты что? Владимир никому нипочем не взять, таку неприступную крепость!
- А если таран?
- Нипочем.
- А в полтора перестрела?
- Ни ворота ни одни, ни стены не пробьет.
…Похоже, везде воины говорили и думали об одном и том же. Иные беспокоились, хватит ли еды, если татары город обложат со всех сторон, другие утверждали, что знают, как много тетрадей воевода Ослядюкович исписал, занося в них привозы зимних немецких купцов.
- Что немцы, что немцы! - горячились первые. - Они роскошь всякую везут, а надобно яство.
- Меня годов двадцать тому назад послали эстам помогать. Они с немцами тогда воевали. Я хоть и младень, а травник уже известный был.
- Это когда Владимир погорел, двадцать семь церквов?
- Зачем? Это еще раньше того было. Послали меня врачьбу нанести. Эсты сами попросили. И что же? Немцы такой недостаток терпели, что голодные лошади рыцарей отгрызали хвосты друг у друга.
- Смеешься?
- Какой смех? А из реки нельзя было пить, потому что трупами завалена. По торгу - трупы, по улицам - стерво, по всем полям и путям - трупы, коню нельзя ступить, как по мосту, ходили по стерви. И лечить было некого.
Юрий Всеволодович, скрытый сумерками и опушенными ветвями, не удержался, заглянул через ограду из ледяных глыб, вырубленных на реке. Ратники только еще готовились к трапезе, их лица, освещенные огнем костра, были красны и веселы. Все молодцы и собой крупны, самый старший был тот, который назвался травником и рассказывал про стерво.
- Эх, мазюни бы я сейчас поел, - продолжал он мечтательно.
- Чего это? - живо спросил румяный отрок с белыми волосами до плеч и в шапке набок.
- Аль у вас не делают? - удивился травник. - Редьку, коя бы здорова была собой, кроят в тонкие ломтики, вздевают на нитку хвостами и вывяливают на солнце. Потом толкут и с патокой томят.
- Скусно, поди?
- У-у, - для убедительности слегка подвыл травник, доставая железную ложку, которая с другого конца была вилка, а посередке витой черенок. Только по одной этой вещи можно было понять, что владелец ее - человек не простой и не бедный.
- Вилкой - что удой, а ложкой - что неводом, - с уважительной усмешкой произнес молодой бровастый ратник, вываливая из котла в общую мису кашу с говядиной.
- А где у нас кошка-то? - сказал травник, прицеливаясь вилкой в кусок покрупнее. - Я нынче вроде бы следы кошьи видел.
- Заячьи! - возразил Бровач.
- Да нет, кошьи.
- Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, - признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.
- Жениться, значит, надумал, Лугота?
- Женюсь, - задумчиво и уверенно пообещал отрок.
- А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? - пережевывая, допрашивал травник.
- Я лемеха выстругиваю.
- Лемеха-а? - засмеялись становщики.
- А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.
- Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшупать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.
- Я не шшупаю, - растерялся Лугота.
- Что так? Боисся?
- Стыжусь.
- Не знал еще девок-то? - все допытывался кто-то.
- Отвяжись, кощунник, - оборвал другой. - Наш Лугота невинный отрок, непорченый.
- А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.
- Люблю я ее, братцы, - сказал Лугота.
- А женишься, здесь останешься?
- Здеся, - подумав, решил Лугота. - Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.
- Ино смолу курить тоже выгодно, - вставил Бровач.
- Рябчиков - тьмы! - мечтал Лугота.
- Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, - с важностью бывалого человека заметил травник. - Хороша ли собой Ульяница-то?
- Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, - ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.
- И кокореват, - вставил его сосед.
- Ну, пошто врете-то? - отбивался Лугота. - Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.
- Не обижайся, Лугота, шутят они, - утешил его травник.
- И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!
- А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, - все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.
- Женский погляд - стрела ядовита, - произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов - от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.
- Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, - счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. - Любимик мой, говорит.
- Любящие сами - любимы, - еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.
Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:
- Коням-то всласть ли дал? Не скупись.
- Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.
- Стегаными, что ль?
- Вестимо. А корм - отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.
- Да ему туда кажин день надоба есть! - крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.
- Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! - оправдывась, сказал Лугота.
Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! - любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.
"А девка Фимашка?" - кольнул бес под чрево.
"Тьфу-тьфу-тьфу! - сказал ему Юрий Всеволодович. - Больно много знаешь. Это до женитьбы было".
"Рази?" - удивился бес. Однако затих.
"Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие".
"Вот еще! - с пренебрежением бросил бес. - А врешь?"
"А я тебя сейчас приражу!" - мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.
И бес сиганул в никуда.
…И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар пластался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безумили, ночи - глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, - какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным… Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.
А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные - все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.
Даже позор Липицы как-то истаял и прощен был. С жалостью глядел князь Юрий на брата Константина: женат с десяти лет, а радости не познал, все умственности, книгочейство да болезни. Но сие все нрав укрощает - и Константин своим младшим братьям простил гордынность и восстание и тем умягчил.