У меня дома было чисто, было хорошее сено, зерно, скотина, их можно было трогать и не запачкаться. А эти глупы и грубы… Я умею петь, я верю в Бога… Ты спишь? Иллитан поднимает глаза на солдата.
- И вот, когда они пришли сюда, когда увидели ваши лачуги, ваших женщин, вашу одежду, увидели, как вы глупы и ленивы… они бьют вас, как зеркала, в которых увидели свое отражение.
Иллитан кладет голову на связанные руки, солдат спрыгивает с парты, подходит к возвышению, берет мел, скребет им по доске. Иллитан, Иллитан, на помощь, на помощь, солнце давит на мои веки, пламенем поднимается по ногам, я бегу, раздвигая кусты, на помощь, Иллитан, на помощь, я присел, поднял капкан, Башир кричит, его плечи катаются по белому песку, я хватаю зубы капкана, разжимаю их, нога кровоточит, скользит по моей руке, Башир бросается ко мне, плачет; перед нами площадка из белого песка, колеблемая ветром проволочная решетка, ограждающая теннисный корт и, чуть выше, большая белая вилла, наполовину укрытая красными листьями: теперь они ставят капканы; когда они увидели, что я попался, они побежали ко мне с ракетками в руках - я растираю рану теплым песком - она кричала: "Соссело, посмотри, маленький черножопый", ее голые ноги под короткой теннисной юбкой дрожали у меня над головой, ракетка прижата к груди, я бросаюсь к ней, кусаю ее за ногу, она кричит "Ох, Соссело, он меня укусил, убей его", тот смеется, отвернулся и смеется, она теребит капкан, я кусаю пальцы, чтобы не закричать; "Оставь его, сестренка, ночью они его заберут".
- Поставь везде капканы, Соссело, чтоб было видно из окон.
Они возвращаются на корт, мяч бьет меня в висок; по ноге слизью стекает кровь, засыхая, как муравьи.
Иллитан, Иллитан, его слезы ласкают мои губы, его тельце трепещет в моих руках, они играют в теннис за решеткой, зачем ты пришел? В кустах лежал кусок хлеба; вставай, они увели маму… я стану большим, я восстану, я освобожу вас всех, я встаю, поддерживая его под руки, рана на его ноге блестит от песка и крови, я отомщу за вас… я войду в город… я отомщу… мой кинжал звенит во всех городских кварталах…
Я сожгу хлеб, посеянный в неволе… Я не обещаю вам ничего, кроме пепла, но сметать его вы будете свободными… Я отомщу… Я войду в город; он ест муку, лежа на земляном полу рядом со мной, мама вернется завтра утром, так сказали солдаты, один из них погладил меня по щеке, ласка солдата - как укус кобры, малыши смеются в глубине хижины, кувыркаются в тряпье; на остове дома и снаружи, на кучах отбросов, кричат птицы.
Ночь. Заря: я иду искать маму, оставайтесь с Баширом. На улицах, прислонившись к влажным известковым стенам, заспанные солдаты перекликаются, как шлюхи; подбитыми гвоздями сапогами они скребут землю и швыряют пыль на середину улицы, на мои босые ноги; по фасадам пробегают тени, похожие на плавники рыб и копья, окна открываются, тени звякают о стволы и кроны деревьев; из-за окон показываются непокрытые головы; запах постели, зеленое тепло, ночные грезы выходят из этих открытых на восток ртов; солдат сонно сыпет песок на железный рычаг красно - белого шлагбаума, я подхожу к караулке, солдат идет к вышке, часовой складывает свою накидку, перекидывает ее через плечо, открывает калитку и спускается с вышки, опираясь рукой на стальные перила: "Ха… ха".
- Быстрей, быстрей.
- …Полные штаны… ха.
Он трет рукой мокрую ткань между ног. Окно невысоко, я слышу шум постелей и одеял… Вот! Ее голые ноги, их руки, прикованные солнцем к этим ногам; они спят стоя, как животные, когда я открываю дверь и кричу, руки соскальзывают, прижимаются к животам, часовой дышит мне в спину, хватает меня руками за плечи, за грудь, я вырываюсь; мамино платье - на голове одного из солдат, он нюхает его и стонет, прижав голову к тюфяку, выгнув спину, сжимая руками ткань, раздирая колени о каркас кровати; мама на нижнем тюфяке дрожит под тенями и складками, я бросаюсь на нее, закрываю собой ее нагое тело, ее рот своим ртом, ее груди своей грудью, ее живот своим Животом, ее колени своими коленями, солдаты отходят к окну, оборачиваются, кладут ладони на лбы, потом на бедра, застегиваются.
- Всю ночь… всю ночь…
- Молчи… молчи…
Часовой кричит: "Сволочи, сволочи…" Он стоит у кровати, расталкивает солдата, лежащего на верхнем тюфяке, вырывает у него платье, складывает на руке и вешает на меня:
- Теперь уходите.
Солдат спрыгивает вниз, другие идут к двери, я плачу, мои плечи и живот трясутся, часовой кладет ладонь мне на затылок, потом убирает, дверь тихо закрывается; я смотрю на земляной пол, под кроватью - осколок зеркала, покрытый каплями спермы, мама кричит, отталкивает меня руками и коленями, опрокидывает меня на пол, я хватаю зеркало на тюфяке… чтобы видеть… моя слабость… прости, уходи, уходи. Я снова бросаюсь на нее, я кричу:
- Я ни разу не видел тебя неодетой.
- …Моя слабость… откуда ты родился… откуда ты родился… ты видел…
- Я не трогал… не трогал…
Иллитан покачал головой, солдат положил руку на винтовку; мелкие пташки стучатся в ставни, просовывая кончики крыльев в освещенные щели, их коготки царапают крашеное дерево.
…Мелкие пташки скачут по песку, серое море плещет по пляжу, как огромные крылья рассветных птиц, рука отца сжимает мои пальцы; в рассветных сумерках видны полузасыпанные песком белые кости, рыбьи хребты, водоросли, торчащие зубы чаруют мой взор и режут мои ступни; мои ногти скребут по камушкам, по затянутым песком валунам; я хочу поспевать за дыханием отца и моря, но мой вздох короток; отец меня ждет, прислонившись к стене каземата, он обнял меня, я кусаю пряжку его ремня, мои слезы промочили ткань у него на животе: "Они забрали маму… Я одел ее… Я поддерживал ее по дороге…"
Я ощущаю под тканью его мягкий член, его руки дрожат на моих бедрах; на крыше каземата, среди обесцвеченных солью трав звенит колючая проволока; освобождая горизонт и брызжущее в море солнце, восходит большая черная туча, блестит военный корабль, его медленно вращающиеся орудийные башни отбрасывают на воду длинные тени:
- Отсюда начнется революция… отсюда начнется революция…
Большие влажные птицы пролетают над нашими головами; между двумя вздохами моря я слышу шум бороны на лугу за дюнами; травы на дюнах наклонены, как зубья бороны; крейсер с серыми усами и блестящим брюхом ползет в порт Энаменас; белая процессия пересекает дюны, дети утопают босыми ногами в зыбучих, горючих песках, острые травы секут их по ногам; музыка стонет в пыли, дрожит и скрипит в синих и красных ремнях; процессия удаляется, исчезает, солнечный гонг; поворачивается лицо мальчика, блестящее от песка и пота и смотрит на меня в упор, кожа его бела, волосы - светлые, очень тонкие, он исчезает за облаком песка; отец сжимает мою ладонь и говорит мне: "Убей его… возьми нож у меня на ремне…"
Я беру нож, отхожу от отца; облако песка скрывает нож и мою ладонь; мальчик видит занесенную руку, его лицо, улыбающееся, дрожащее от криков и полета чаек, склоняется ко мне; нож упирается ему в живот, скользит по ткани рубашки, касается покрытой песком кожи, кончик лезвия прилипает к валику пупка, соскабливая пот, но мальчик, улыбаясь, говорит:
- У тебя загнутые ногти… Вы и вправду голодаете?..
Вы поедаете все сырьем? Может, поэтому у вас звериные когти?
Но его глаза закатились, губы побледнели, ресницы хлопают по обесцвеченным глазам, моя ладонь сжимает Рукоятку ножа, мальчик дрожит, как тростинка, из раны а мои пальцы брызжет - нет, не кровь, а молоко, голова клонится в облако песка; теплое, легкое молоко течет по моим коленям; мы с отцом относим тело белого мальчика на крышу каземата; я выбрасываю нож в заросли паутинника, дрожащего на ветру; отец, склонившись над мальчиком, гладит его по животу, я вырываю траву вокруг его головы, отдаю отцу, тот кладет ее на рану; из разрезанного пупка на траву сочится молоко; над дюной раздается шум бороны и крики работников; показались их лица, ясные, смешливые, блестящие от пота.
- Я живу здесь уже пять лет… Сразимся, чтобы они подавились своими улыбками…
Я бегу к вершине дюны, тяну к ним руки:
- Не подавайте руки рабам.
Крейсер плывет к зеленому островку, солдаты с палубы кричат: "В море ветер уносит их проклятья…" Я стою, запрокинув голову, под солнцем, на дюне, по моим стриженым волосам ползают мухи: "Мы бедны… мы бедны…"
Работники удаляются, покачиваясь на бороне, к их задницам прилипли пучки травы и пшеницы: отец, склонившись над ребенком, протирает рану травой, голова мальчика свесилась за бетонную стену. Солнце печет подбородок и горло.