Кто был римлянином по крови или кто признавал себя принадлежащим к этой народности, верный и неверный потомок "волчьего племени", пришелец из какой-либо провинции государства, италиец, галл, испанец, германец - все они, сросшиеся несколькими поколениями со столицей "властелинов мира", бросали ученые книги, забывали о насмешках философов и спешили под защиту крыльев старых богов, ища у них помощи против могучей волны новых идей и людей.
Еще раз, перед самым концом, поднялся высоко пламень греко-римской веры, еще раз устрашил христиан, прежде чем угас навсегда.
И снова, как раньше, перед эрой императоров, в убогом, "деревянном", но честном, геройском Риме, знатные люди отдавали своих дочерей на служение Весте, и в калитку укромного уголка благочестивых дев стучалась печаль разбитых остатков великого народа.
На следующий день после уличных беспорядков, с самого раннего утра, по направлению к Палатину, из Всех частей города потянулась толпа ремесленников и, окружив атриум дев, кричала до тех пор, пока Фауста Авзония не показалась на балконе дома. Народ, успокоенный видом жрицы, приветствовал ее криками радости и возвращался к обычным занятиям. Это повторялось до вечера десятки раз, весь языческий Рим хотел своими собственными глазами убедиться, что хранительница его священного огня жива.
И высшие классы населения приняли участие в этой народной демонстрации. В продолжение двух дней останавливались перед атриумом носилки, переносные кресла, колесницы и рыдваны. В четвертом веке в Риме экипажи появлялись уже и днем. Сенаторы и всадники, мужчины и женщины толпились у Фаусты Авзонии, чтобы отдать долг своего почтения к занимаемому ею положению.
На третий день, в послеобеденную пору, движение перед домом весталок прекратилось. Фауста Авзония, утомленная заботливостью правоверных римлян, отдыхала на дворе, лежа на подушках, на софе из цитрового дерева. На ней было обыкновенное белое платье жрицы без плаща и покрывала.
Как в частных домах, так и у весталок двор был четырехугольный, продолговатый, окруженный со всех сторон двумя рядами коринфских колонн. На самой середине мозаичного пола был бассейн, где плескалась рыба, а по обеим его сторонам, из пастей бронзовых волков, били две струи воды, с тихим журчанием падавшие в раковины из черного мрамора.
Если бы не статуи умерших главных жриц в натуральную величину, расставленные между колоннами, двор весталок ничем не отличался бы от двора обыкновенного дома. Но белые, суровые статуи напоминали непосвященному, что он переступил порог обители непорочности и молитвы.
Фаусту Авзонию только что оставил рой расфранченных патрицианок, которые мучили ее целых полчаса дешевыми любезностями. Возле нее остались только трое: сенатор Кай Юлий Страбон с сестрой, четырнадцатилетней Порцией Юлией, и молодой патриций Констанций Галерий Апулей. Гости из уважения к жрице не разлеглись на софах, а сидели в креслах.
- Ты не кончил, - сказала Фауста Авзония, обратившись к сенатору. - Ты говоришь, что мой дядя, Никомах Флавиан, получил из Виенны цезарское письмо…
- Император решительно требует исполнения эдикта Феодосия, - отвечал Кай Юлий.
- Это значит, что наши боги должны уступить место суеверию галилеян…
- Разве это возможно?
- Победа галилейской веры, если мы не удержим ее развития, делается с каждым годом все более правдоподобной. Известно ли тебе, благочестивая госпожа, что уже Грациан не только лишил наши храмы правительственной помощи, но даже забрал их собственное имущество? Наши жрецы живут теперь на счет общественной благотворительности, как некогда жили пресвитеры галилеян. Круг правоверных с каждым днем становится все более узким, более слабые и бедные мало-помалу переходят к врагам Рима, прельщенные положением и обещаниями, на которые власть не скупится для отступников.
Фауста Авзония слушала внимательно, хмуря брови.
Когда сенатор закончил, она посмотрела на него пытливым, взглядом и спросила резким голосом:
- А чем же отвечаете на это вы, римляне?
Кай Юлий пожал плечами.
- Мы ждем терпеливо, - отвечал он.
- Вы будете ждать терпеливо, - сказала весталка, - до тех пор, пока маши боги станут посмешищем чужеземцев. Вы будете ждать до тех пор, пока легионы Феодосия не вторгнутся в Рим, чтобы мечом попрать его волю. Нашим храмам грозит уничтожение, а вы ждете… Нет уже мужественных людей в городе Фабиев, Корнелиев, Клавдиев, Юлиев и Квинтилиев.
- За нас думают Флавиан и Симмах, - отвечал сенатор.
- Мы сделаем то, что они прикажут.
- Да, нет мужей в Риме, - вмешался теперь молодой патриций, который до сих пор не принимал участия в разговоре. - Вместо того чтобы приняться за дело, мы все толкуем, вместо того чтобы показать Феодосию нашу силу, мы колеблемся, нерешительные, трусливые. Мы все-таки еще сильны, гораздо сильнее, чем это нам кажется. Нам принадлежат Рим, целая Италия, Галлия и большая часть Испании. Что было делом рук целого тысячелетия, не уничтожит злоба одного или двух поколений. Пусть только вернется в наши сердца отвага наших предков, и мы повергнем снова весь свет к подножию Капитолия. Какой же другой народ может сравниться с нами, детьми славного Рима?
Говоря это, патриций с живостью жестикулировал. Он поднимался с кресла и вновь садился, то наклонял голову вперед, то закидывал ее назад и махал руками.
Его подвижность развеселила сестру сенатора.
Порция Юлия, брюнетка среднего роста, свежая и румяная, с большими голубыми глазами, в которых проглядывало выражение еще детской беззаботности, с большим интересом смотрела на подвижного патриция. Было видно, что она с трудом удерживается от смеха, смущенная присутствием весталки. Но когда патриций, сказав последние слова взволнованным голосом, ударил себя ладонью по колену, она не могла дольше сдерживаться и расхохоталась.
- Порция! - остановил ее брат. - Ты никогда не перестанешь быть ребенком.
- Констанций Галерий такой забавный, - прошептала пристыженная девочка.
Она выпрямилась в кресле, сложила на груди руки, взор ее посуровел, она нахмурила брови и придала лицу выражение искусственной важности.
- Прошу извинения у твоего святейшества за шалости этого ребенка, - сказал сенатор весталке.
Суровые черты Фаусты Авзонии прояснились мягкой улыбкой.
- Искренняя веселость не пятнает никогда молодости, - сказала она.
- Мать оставила ее сиротой слишком рано, мои же братские попечения были, по-видимому, слишком слабы, если они не могли укротить ее живого характера, - объяснил сенатор. - Не мог же я наказывать маленькую девочку.
- Я такова и есть, какой ты воспитал меня, - отозвалась Порция, обдав брата огненным взглядом.
- Порция!.. - укоризненно проговорил сенатор, но в его голосе не было суровости упрека.
И Констанций Галерий не обиделся на девочку, И он ответил на ее веселый смех дружеской улыбкой.
- Это глупенькое дитя, как Кай Юлий называет свою сестру, - сказал он Фаусте Авзонии, - умеет, когда нужно, думать очень рассудительно.
Порция искоса взглянула на патриция.
- Очень любопытно, - вмешалась она, - где Констанций Галерий имел возможность убедиться в моих особенных добродетелях?
- Я уже пять лет смотрю на тебя.
- Известно, что ты близорук.
- Но мне помогает сердце!
Во второй раз раздался серебристый смех девочки.
- У Констанция Галерия есть сердце! - проговорила она.
- А ты как думала? - спросил патриций.
- Я вижу у тебя только одни кости.
- Порция! - снова заметил сенатор. - Ты много себе позволяешь!
Порция пожала плечами, как будто хотела сказать: мне все равно.
Галерий и на этот раз не обиделся. Он посмотрел на свои большие руки и добродушно усмехнулся.
- Огромные! - проговорил он, к общему удовольствию всей компании. - Они могли бы задушить медведя, а должны бездействовать.
- Они могли бы колоть дрова, - заметила Порция.
- Это делали мои предки, колонисты в Реции, - отвечал патриций, - а меня ждет иная работа.
Он принадлежал к новой римской аристократии, которая заняла место прежних исторических фамилий, уничтоженных почти без следа войнами, проскрипциями и подозрительностью императоров. Его прапрадед, потомок маркоманов, допущенных в государство Марком Аврелием, выслужил себе в легионах право гражданства; его прадед получил на полях битвы перстень всадника; его дед, наместник одной из африканских провинций, составил значительное состояние, а отец купил для себя и своих потомков патрициат, доступный со времени Диоклетиана для всех богатых людей. Сам Галерий родился уже членом сенаторского сословия и считался римлянином по плоти и крови, хотя по типу был самым обыкновенным варваром. Высокий, широкий в плечах, нескладный, тяжелый на подъем, он в сравнении с Каем Юлием походил на неотесанный пень. У брата Порции было все деликатно и мелко, начиная с головы, как будто выточенной, и кончая маленькой рукой и ногой, у Галерия же все грубо, первобытно, недоконченно. Главной чертой Кая Юлия была утонченность, на большом же лице Констанция Галерия преобладало прямодушие.
- Да, - повторил он, - меня ждет иная работа. Моя жизнь и кровь принадлежат Риму за сенаторский пурпур, и кровью же мой отец щедро заплатил за всаднический перстень.
- Кровь всего действеннее гасит людские страсти и быстрее всего разрешает самые запутанные споры. Мы сделаем все, что потребует от нас слава Рима.
- Я слышу слова мужа, - отозвалась на это Фауста Авзония. - Когда наступит решительная минута, то располагайте моими средствами.