- Здравствуйте, господин профессор. - Голос императрицы был приятен и по-домашнему мил. - Иван Иванович мне уже рассказал, с каким наслаждением вы осматривали Москву и любовались ею. Такое же чувство к первопрестольной и у меня. Как это говорится у нас: "Москва - горбатая старушка"? Это потому, добавляют, что стоит город сей на горах да крутых холмах.
- Но более всего, матушка государыня, - неожиданно услышал себя Ломоносов, подходя к императрице и целуя её руку, - смею заметить, о Москве больше такое говорят: "Славна Москва калачами да колоколами" - и потому желают каждому, приезжающему на Москву, "хлеба-соли откушать да красного звона послушать".
- Верно. Вы отменно знаете поговорки московские, - продолжала мило говорить государыня. - А вот о Петербурге сложили другое присловье: "Петербург стоит на болоте, ржи в нём не молотят, а больше деревенского едят".
- Тоже, ваше величество, метко подмечено, - согласился Ломоносов и поглядел на Ивана Ивановича, который сидел рядом с императрицей и как-то загадочно подмигивал Ломоносову.
"Ах да!" - вдруг покраснел Михаил Васильевич, вспомнив, что он внёс и поставил у стены подарок, с коим он шёл к императрице, чтобы тотчас его торжественно вручить.
- Ваше величество, - опустился он на колени, - простите меня, до сих пор не обвыкшего в придворном этикете. Летел на крыльях счастия к незабвенной своей монархине, чая одарить скромным плодом рук своих, да вот, простите великодушно, заговорился. Примите же от меня, слуги вашего, сей образ, созданный мною из мозаики, сиречь по-италийски - смальты.
И Ломоносов, сняв сверху лёгкое покрывало, протянул Елизавете Петровне образ Богоматери.
- О, какое восхитительное чудо! - произнесла императрица. - Иван Иванович, взгляни, голубчик, какие приятные тона, какие краски. Вы, господин Ломоносов, подлинный маг. Ну-ну, расскажите нам о вашем искусстве.
Ломоносову предложили стул, и её величество стала неторопливо расспрашивать его о том, как идут дела в его лаборатории и что уже удалось сделать из цветных стёкол, кроме этой восхитительной иконы Богоматери.
В сей момент как раз растворились двери, и неспешною походкою, выставляя вперёд широкую грудь, вошёл в залу Кирила Разумовский. Подойдя к императрице и поднеся её руку к своим губам, президент Академии, как бы отвечая на её вопрос, сказал:
- Любезный Михайло Васильич, полагаю, самою лучшею своею картиною из смальты должен счесть изображение вашего императорского величества. Образ Богоматери, что я вижу на вашем столе, государыня, прелестен. Но я представляю, каким истинным шедевром станет ваше изображение, созданное нашим уважаемым профессором.
- Благодарю, ваше сиятельство, - привстал со стула Ломоносов. - Вы верно угадали мои мысли: кому ещё, как не славной дщери Петра Великого, я могу посвящать все свои помыслы и таланты! Я сделаю ваш портрет, ваше величество, для украшения самого большого зала в вашей империи, на который вы сами укажете. Но у меня есть и другая, тоже первейшая мечта: я задумал целое полотно из мозаики - "Полтавскую битву".
- О, как сие будет чудесно и знаменательно! - произнесла Елизавета Петровна. - Я родилась именно в тот день семьсот девятого года, девятнадцатого декабря, когда мой великий родитель готовился отметить полтавскую победу, но, узнав о моём появлении на свет, отложил торжество, чтобы самолично прибыть в Москву и поцеловать свою только что появившуюся дочь.
"А ведь ей, матушке государыне, не дашь её сорока двух лет, - приятно подумал про себя Ломоносов. - Она выглядит куда как моложе. Не оттого ли, что рядом с нею воплощение молодости - камергер Иван Иванович? Что же, верно говорят о женщине, что она всегда выглядит на столько лет, сколько сама в душе пожелает. А о ней, нашей императрице, ещё говорят так: её величество тогда только весела, радостна и оживлённа, когда она пребывает в состоянии влюблённости".
- Я обсудила с Иван Ивановичем и с президентом нашей Академии наук графом Кирилой Григорьевичем положение ваших дел, господин Ломоносов, - произнесла Елизавета Петровна, на сей раз обмахиваясь листом плотной бумаги, оказавшимся у её руки. - Благоволите принять мой указ, по которому я отписываю вам для нахождения вашей фабрики в Капорском уезде деревню Усть-Рудицу с принадлежащими там работными людьми.
- Господи, как мне вас, ваше величество, благодарить за сей подарок! - воскликнул Михаил Васильевич. - Да теперь я стану настоящим фабрикантом, и всё, что произведу, будет только на пользу отечеству.
- Да, но вы, профессор, не забыли о нашем давнем уговоре - сочинить историю России? Кстати, как идут ваши занятия сим важным предметом? - спросила государыня.
- Ваше величество, - ответил Ломоносов, - я ни на один день не забываю о вашем монаршем мне доверии и занимаюсь историею в меру своих сил, дабы создать труд, достойный вашего славного царствования. Что же до других моих, в физике и в химии, упражнений, то они ни в коей мере не станут препятствием. Всяк человек, осмелюсь заметить, требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался... Посему уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильярду употребить на физические и химические опыты, которые мне служить имеют не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства. И сверх сего - пользу и честь отечеству принести могут едва ли меньше первой.
Беглец не по своей воле
- Колодник! А ну давай пошевеливайся, собирай-ка манатки!
Свет из полуоткрытой двери был настолько жидкий - должно быть, ночь не совсем ещё кончилась, и солнышко не взошло, - что Зубарев не разглядел, сколько человек вошло в острог. Но - не один. Потому что кто-то больно саданул ему сапогом под зад, другой потянул за руки, а двое или трое, приближаясь, загремели цепями.
Слева и справа от него на полу, а ещё выше - на нарах, над самою головою, спали такие же арестанты, как он. На некоторых были цепи и ножные кандалы, но он был вольный.
- Чего больно пихаетесь, - не сдержался Иван. - Нужен колодник, так и хватайте того, кто скован.
- Поговори мне ещё - не только ноги, но и руки обую цепями, - прозвучал густой, с хрипотцою бас, и арестант ощутил на своих щиколотках холод железа.
- За что, братцы? - завопил Зубарев. - Не было такого приказа, чтобы меня - в железа. Обознались вы в потёмках, не того вяжете.
- Того, - коротко отрезал тот, что пинал сапогом. - Вставай, да мешок - за плечи. Подвода уже ждёт. Путь не близкий.
"В Сибирь! Как пить дать - в Сибирь отсылают", - забыв обиду и боль, радостно подумал Зубарев и вслух повторил:
- Значит, домой!
- Ага, - прохрипел тот, кто надевал колодки. - Домой. Под бок жене-молодухе.
- И жена дома есть, - ответил Зубарев. - А что про дом сказал, так Сибирь - она и есть мой родной дом. Тобольский я. Так что для одних сей край - каторга и ссылка, для меня же - самые желанные места.
- Не велено разговоры с тобою говорить, - оборвал его другой, толкнув в спину. - Садись-ка на телегу и помалкивай. А то, не ровен час, завезём тебя в такие места, что не обрадуешься. А случится что в дороге - вовсе никуда не доедешь. У нас это просто: кажинный день таких, как ты, арестантов по десятку и более сволакиваем на погост. Тебе, дура, повезло - пока ещё жив.
Ехали неделю, если не более. Дорога была тряскою и пыльною, да ещё чуть не с самого утра припекало солнце - всё ж июнь, считай - макушка лета. Одно спасение, когда ночами спадал зной, и клок сена под боком казался пуховиком.
К вечеру седьмого или восьмого дня далеко впереди заиграли золотом купола. Да не два или три, а целое скопище их!
- Никак Москва! - ахнул Зубарев.
- Она, матушка, - ответил возница. - Да тебе какая радость? Всё едино - посадят на цепь и здесь, на Москве.
- А ну кончай разговоры говорить! - прикрикнул стражник с ружьём, сидевший рядом с кучером. - Правь прямо, в ихнюю Тайную канцелярию, как и написано в бумаге.
Сдали с рук на руки, как и было положено, и оказался Зубарев снова в большой бревенчатой избе с нарами и кислым и спёртым воздухом, что не продохнуть после раздольного, на воле, путешествия.
Кандалы сняли. "Счас на дыбу поволокут", - обожгла страшная догадка. Но никто не взял его под белы рученьки и не поволок в застенок, из-за которого нет-нет да доносились смертельные крики тех, кого пытали. Истерзанных, в крови, их потом заносили в избу и, как тюки, сбрасывали наземь, пока сами не оклемаются.