Остермана же пришлось поднимать четырём солдатам - так он обезножел и был вконец подавлен. Он, в отличие от своего товарища по несчастью, был в затрапезе, с отросшей длинной и лохматой бородою.
На эшафоте ему подали стул, и Андрей Иванович опустился на него, как мешок, набитый трухой. Сенатский секретарь зачитал длинный приговор на пяти листах, во время чтения которого осуждённый должен был стоять на ногах. Его приговаривали к колесованию. Солдаты подступили к нему вновь и повалили навзничь. Тем временем палач, сорвав с него парик, схватил за волосы и притянул на плаху.
Остерман, совсем обессилев, вытянул вперёд руки. Кто-то из солдат сказал:
- Чего руки-то суёшь поперёд головы? Не их будут, чай, попервости рубить.
Другой, главный палач, медленно стал вынимать из кожаного мешка топор, потрогал руками его лезвие. Он встал подле плахи и медленно поднял топор над головой.
- Господь Бог и всемилостивейшая государыня даруют тебе жизнь! - в это время произнёс тот, кто минуту назад читал смертный приговор.
При этих словах главный палач опустил топор к своим ногам, а его подручный освободил волосы старика. Его вновь взяли под руки и, нахлобучив парик на озябшую на морозе голову, уже приготовившуюся к самому худшему, свели с эшафота.
В толпе, ожидавшей крови, возник ропот. Но кто-то выкрикнул:
- Отныне на Руси более не будет напрасного пролития крови - государыня императрица отменяет смертную казнь!
Тем не менее Миниху приказали подняться налобное место. Он сделал это легко, показав всем, в эту минуту глядевшим на него, свой бодрый, живой и бесстрашный взгляд. Он ещё в крепости говорил солдатам: "Вы и на плахе увидите меня таким же молодцом, каким видели в сражениях". Но теперь, взойдя на эшафот, он вдруг на какое-то время выразил на своём лице если не печаль, то явную досаду. Не позволили умереть так, как он на то уже решился: героем и мучеником. Однако он тут же воздел вверх руки и громко проговорил:
- Благослови, Боже, её величество и её царствование, в коем отныне на веки веков восторжествует справедливость и правда!
Тех, кому велено было готовить осуждённых к отправке в ссылку, поразило, как достойно держался бывший фельдмаршал и в тюрьме.
"Как превратно и суетно земное величие, - подумал князь Яков Петрович Шаховской, которому было вверено наблюдение за осуждёнными. - В таких смятенных моих размышлениях пришёл я к той казарме, где оный бывший герой, а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением поражённого".
Однако этого не произошло. Когда Шаховской вошёл к Миниху, тот, стоя у окна, ко входу спиною, быстро поворотился, показав себя в том же храбром виде, в каком князь не раз наблюдал его в опасных сражениях с неприятелем. Он двинулся навстречу и, приближаясь, смело смотрел князю в лицо, спокойно ожидая его слов.
"Сии мною примеченные сего мужа геройские и против своего злосчастия оказуемые знаки возбуждали во мне желание, - вспоминал потом Шаховской, - оказать ему излишнее пред другими такими же почтение. Но как то было бы тогда неприлично и для меня бедственно, то я, сколько сумел, не переменяя своего вида, всё подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он более досаду, нежели печаль и страх, на лице своём являл. Он сказал: "Когда мне теперь ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось, так я только принимаю смелость просить, дабы, для сохранения от вечной погибели души моей, отправлен был со мною пастор", - и, притом поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления... А как всё уже к отъезду его было в готовности, и супруга его, как бы в какой желаемый путь в дорожном платье и в капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном виде скрывая смятение своего духа, была уже готова, то немедленно таким же образом, как и прежние, в путь свой они от меня были отправлены".
Дом в Пелыме, построенный для Бирона, сгорел ещё до приезда туда Миниха. Его поместили в воеводском доме, стоявшем посреди деревянного острога. С оного двора ссыльный не смел никуда выходить дальше острожной стены, которою его жилище было отделено от остального мира. Этим правом могли пользоваться лишь пастор Мартенс да немногочисленная прислуга, как привезённая с собою, так и нанятая уже здесь. Через них и ещё через солдат с офицером, стороживших узника, доставлялся провиант, привозимый лишь коротким летом по реке Тавде из Тобольска и из Ирбита, с тамошней богатой ярмарки.
Миних, как недавно в Петропавловской крепости, в Пелыме содержался, как в тюрьме. Стены острога были в длину от семидесяти до восьмидесяти шагов. И пространство между ними, кроме дома, отданного Миниху для его собственного проживания с семьёй, и избы, что он построил на собственные деньги для прислуги, это крошечное пространство означало место для постоянных прогулок заключённого. Но он и здесь не дал захватить себя врасплох унынию и праздности и побороть волю. Каждую минуту он посвящал делу: летом косил с мужиками траву, ловил удою рыбу на Тавде, что подходила к дому, ухаживал за огородом, что разбил под одною из стен, высаживал молодые кедры; зимою же вязал сети, коими следовало укрывать огородные гряды от птиц и кур, а также от кошек, что могли охотиться за полевыми мышами. А мышей и крыс в доме водилось такое множество, что их запросто ловили за хвосты и били головою о стены.
За обеденный стол садились все вместе - и хозяева и прислуга. Перед трапезою - молитва, которую читал пастор, а когда он умер - сам Миних. Вечерами он просиживал за богословскими книгами, по которым изучал латынь и на сём древнем языке сочинял хвалебные гимны Господу.
Днём, когда ворота были отворены, во двор, обнесённый высокою стеною и четырьмя башнями по углам, свободно могли входить люди. С ними охотно беседовал и сам бывший фельдмаршал, и даже его жена Элеонора, или Варвара, как её называли пелымцы. Она плохо говорила по-русски, но не стеснялась этого и охотно учила местных женщин шить и вышивать разные узоры.
По праздникам городок Пелым, потерявший к той поре своё былое торговое значение и насчитывающий не более двадцати дворов, варил пиво. Этому научили жителей солдатские жёны. Оно готовилось в больших горшках, которые ставились в печи, топившиеся в избах по-чёрному. Вода здесь была болотная, не чистая, и для питья её приходилось долго отстаивать.
Кроме пива, в доме Миниха варили мёд, а с ирбитской ярмарки иногда доставлялось и французское вино, которое подавалось лишь по большим праздникам. А чтобы вино и пиво не мёрзли в погребе, там всю зиму следовало держать горящие угли.
Пообвыкнув на новом месте, Миних решился написать императрице. Только не просьбу о том, что его, несправедливо-де осуждённого, следовало помиловать. Нет, он вспомнил о том, что когда-то не довёл до конца сооружение Ладожского канала, и теперь у него появились обширные планы, как свои знания можно было бы применить.
Так он в своём письме на имя императрицы рассказал о собственном проекте - построить на всём протяжении от Ораниенбаума до Петербурга и от Петербурга до Шлиссельбурга новые городки и селения с роскошными дворцами и фантанами, бассейнами и рощами. То был бы рай на земле, о котором не мог мечтать и сам Пётр Великий, по чьей воле когда-то впервые русские люди заселили сей пустынный и дикий край. Но кроме новых городков, Миних предлагал и другое чудо света - прорыть новый канал от Невы в Царское Село, дабы государыня могла, севши на буере у своего Летнего дворца близ Смольного двора, пристать прямо к крыльцу царскосельского дворца.
Письма, направленные императрице и важным государственным чиновникам, оставались без ответа. У него даже отобрали бумагу, что оставалась от пастора Мартенса после его смерти, чтобы он более не тревожил покой Санкт-Петербурга. Но сие не сломило дух приближающегося к восьмому десятку бывшего фельдмаршала и первого министра.
"Не о себе я тщусь, как может о том полагать государыня, - о возвышении державы, коей служу со дней своей молодости. И служу, не ведая страха, не боясь расстаться и с жизнью своею, - размышлял долгими тёмными ночами узник, игрою случая заброшенный в приполярные безлюдные края. - И худо не для меня, уже обречённого, худо ей, царице, что ни тогда, у себя в Смольном, ни теперь не хочет выслушать и призвать меня себе на помощь. Я что? Я за забором не по своей воле. А вот она, всемогущественная, она сама себя в узилище заперла. А то как же? Слуху не было, что малолетнего Иоанна Антоновича убили. Значит, он, как и я, в неволе. А это - знать каждую минуту, что соперник жив, что может всегда воскреснуть из небытия. И от сего страха - горе. Лучше, думаю, было бы для неё, чтобы его убили. Но нет, сама слово дала - не быть на Руси более смертной расправе. И нас потому всех помиловала. Но себя-то, себя, сердешная, она на всю свою жизнь приговорила к вечному страху! Где они теперь - те, кого она вывела под штыками солдат из царского дворца, куда запрятала от людских глаз?"