- В некоторых семьях так случается: Иван старшой и Иван меньшой. Вот и с нашими родителями вышло такое, - продолжил объяснение Пётр. - Но отцы наши, оба, отменно служили твоему батюшке. Мой дослужился до генерал-майора, коменданта города Выборга, а затем и архангельского губернатора. Другой Иван, по прозванию меньшой, был капитаном гвардии и умер от ран, полученных в петровских баталиях, оставив вдову с двумя малолетними дочерьми и десятилетним отроком, что теперь представлен пред твоими, матушка государыня, очами.
- Пригож, пригож, Ванюша, - произнесла императрица, добавив: - Будет и отцовского, и твоего, Пётр Иванович, дела продолжатель. Одно слово - наследник. Как теперь у меня мой племянник. Кстати, тут ему уже посвятили оду, присланную из Петербурга. Зачти-ка вслух. Вот с этого места, где пиит видит меня вместе с внуком Петра.
Пётр Иванович взял протянутые ему листы и начал с указанных ему строк:
Я Деву в солнце зрю стоящу,
Рукою Отрока держащу
И все страны полночны с ним.
Украшена кругом звёздами,
Разит перуном вниз своим,
Гоня противности с бедами.
И вечность предстоит пред Нею,
Разгнувши книгу всех веков,
Клянётся небом и землёю
О счастье будущих родов,
Что Россам будет непременно
Петровой кровью утвержденно.
Отверзлась дверь, не виден край,
В пространстве заблуждает око;
Цветёт в России красный рай,
Простёрт во все страны широко.Млеком и мёдом напоенны,
Тучнеют влажны берега,
И, ясным солнцем освещенны,
Смеются злачные луга.
С полудни веет дух смиренный
Чрез плод земли благословенный.
Утих свирепый вихрь в морях,
Владеет тишина полями,
Спокойство царствует в градах,
И мир простёрся над водами.
- Да, вот какой расцвет ждёт наше отечество в твоём царствовании, матушка, - закончил Пётр такими словами чтение виршей. - А кто сей пиит?
- Сказали, какой-то Ломоносов, - ответила императрица.
И тут раздался голос Ивана:
- Осмелюсь добавить, ваше императорское величество, Михайло Васильевич Ломоносов - то большой пиит, не менее чем Тредиаковский или кто иной. Я знаю его оду на взятие Хотина. Там есть такие чудные стихи, что звучат как настоящая музыка.
- И ты можешь их повторить? - заинтересовалась Елизавета Петровна.
- Если вашему величеству будет угодно услышать, я готов. - И Ванюша начал громко декламировать:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведёт на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
- Обрадовал ты меня, Ванюша. Несказанно обласкал и мой слух, и мою душу, - произнесла императрица. - Не хотел бы ты послужить мне при моём дворе? Согласен? В таком случае жалую тебя званием камер-пажа.
Часть первая
ПРЕДСТАТЕЛЬ МУЗ
Уроки профессора Ломоносова
ихель! Там к тебе. Айн официр.
Полная, в белом фартуке и белом чепце на голове, настоящая немецкая фрау два раза осторожно постучала в дощатую дверь коморки.
- Сколько раз я тебе говорил, что ты уже не в Германии, а в России и что ты теперь не Елизавета Христина, а Елизавета Андреевна, а я вовсе никакой не Михель, а Михайло Васильевич!
Муж в раздражении бросил перо на стол, за которым что-то писал, и, поднявшись во весь свой исполинский рост, неловко задел за край столешницы, так что чернила из склянки, упавшей набок, залили исписанные листки.
- Какой офицер? Где он?
Но поручик уже входил в дверь:
- Здесь изволит жительствовать профессор химии господин Ломоносов?
- Он самый перед вами, господин поручик, - ответил великан, и на его круглом мужицком лице следы гнева уступили место щедрому добродушию. - Чем обязан?
- Повеление самой императрицы, - отчеканил поручик, бросив в приветственном жесте два пальца к треуголке, - доставить вам вознаграждение её величества. Коротко говоря, две тысячи рублёв!
- Эка штука! Лиза, Лизавета Андреевна, слышала, какое богатство к нам привалило? Ну, голубчик, давай отсчитывай сей фарт.
- Так деньги, господин профессор, на улице. На двух возах, кои мне велено было сопровождать и доставить по назначению. Счас дам команду солдатам, а вы прикажите, куда внести.
И впрямь внесены были мешки с серебряными и медными монетами.
Михаил Васильевич, точно балуясь, приподнял одною рукою тяжеленную ношу и качнул своею крупною головою:
- Никак в мешке полтора пуда.
- Так точно, господин профессор, в каждом мешке ровно по полтора пуда, а в пересчёте на рубли - по двадцать пять Рублёв. Итого мешков этих, сами изволите видеть, ровно на две тыщи. Ежели сумлеваетесь, прикажите пересчитать.
- Это как же, выходит, я беру под сомнение само её императорское величество? - неожиданно вскипел Ломоносов, и лицо его, до сего момента добродушное и рыхлое, стало суровым. - Эк чего изрёк: пересчитать! Да мне, братец, к тому же ещё и работать надо, а не тратить время попусту. Вот вам, господин офицер, передайте солдатам за труды.
Ломоносов быстро вспорол бечёвку, которою был упакован мешок, и, зачерпнув две или три горсти медяков, ссыпал их в подставленную офицером треуголку.
- Медные денежки! - вдруг тепло и раздумчиво проговорил он. - Вот на них и куплена вся моя учёность - на пятаки и копейки, которые сам, отроком ещё, учился отрабатывать. И все их - на книги, тетрадки да перья с чернильницами. Каждую монетку берег. Это ещё когда на Москве в Спасских школах учился, куда пешком пришёл из родных поморских мест, что у самого Белого моря. Убежал тогда из отцовского дома гол как сокол, в чём, считай, мать родила, - так томила меня жажда учения. А потом каждую такую монету, только уже не в копейках, а в талерах, скупясь, считал на чужбине, в Германии. В течение полпята года - сиречь четыре цельных года с половиною - учился на гроши сначала в Марбургском университете, а затем во Фрейберге, на руднике. Вот что для меня значат сии медные да серебряные кругляки. На них многое можно сделать. А вам, солдатам, от моих и императрицыных ныне щедрот - на веселие! Выпейте, ребятки, за моё и её императорского величества здоровье.
Он снова присел к столу, когда в дверь опять просунулся белый чепец Елизаветы Андреевны.
- Шуфалоф, Ифан Ифанович.
- A-а, проси! - вскочил со стула и встретил гостя, когда тот ещё стеснительно входил в прихожую, - Не ушибитесь об сии мешки, что загородили вход. Это - сокровища, а я как банкир отныне. А куда их, сии мешки, коли сами ведаете: две комнатки в моей квартире, и одна другой менее. Не повернуться. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде! А сия теснота, что образовалась нынче перед самым вашим прибытием, - на вес золота!
Шувалов стеснительно улыбнулся:
- Рад за вас, милейший Михаил Васильевич. Сия поклажа - от императрицы? Давеча слыхал, как она распорядилась: заплатить за оду пииту Ломоносову две тыщи из казны. Я, право, рад за вас. Да и как было не оценить сочинённое вами. Я ночью встаю, и на памяти у меня ваши прелестные слова:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
- Нравится? - спросил Ломоносов и сам подхватил далее:
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Своё богатство по земли.
Они стояли друг перед другом - чем-то похожие и в то же время разнящиеся один от другого. Оба - отменного роста, и у обоих - крупные черты лица. Только одного уже коснулись лета - счёт годков подкатил к сорока; другому едва успело исполниться два десятка. И первый к тому ж был взрывчат, резок, постоянно меняющийся на глазах; второй - спокоен, с виду даже робок и нежен, как девица.
- Доволен, не скрою. И не токмо дорогим для меня, сидящего и по сей день на скудном профессорском жалованье, подарком, сколь тем, что по душе пришлись мои стихи нашей дражайшей императрице. И Академии нашей президент, через коего я передал свою оду её величеству, мне уже изволил сообщить о её высочайшем одобрении. Потому он, граф Кирила Григорьевич Разумовский, отдал такое распоряжение: оду профессора химии господина Ломоносова "На день восшествия на всероссийский престол её величества государыни императрицы Елизаветы Петровны" отпечатать в одном экземпляре на александрийской бумаге и переплести в золото и муар, а внутри склеить тафтой. Сие - для самой императрицы. Две же другие книжки, для их императорского высочества, переплесть-де в тафте красной, внутри оклеить золотою бумагою. А остальные двести пятьдесят два экземпляра изготовить для знатных особ - не так роскошно, но в то же время и прилично.
- Великая для пиита честь сие внимание, - произнёс Шувалов. - Кажется, никого доселе так прекрасно не обряжали типографские мастера, даже самого Тредиаковского, хотя он, как и вы, - тоже профессор Академии.
Ломоносов заметно посуровел: