- Есть у меня на этот счет предположеньице… - сказал Матиас и замялся.
- Да говори же, говори, - как один, вскричали оба графа.
- В первый же месяц, что я жил у вас в замке, возвращаюсь я как-то из соседнего села и вдруг, неподалеку от мельницы старого Хвалы, слышу в кустах разговор; почудился мне голос отца Илария и я, из любопытства, подкрался и подглядел. Это был, действительно, он, а с ним та самая девушка, в которой я признал служанку гостиницы, подававшую тогда ужин пану барону… Но уж после этого я ее больше никогда не видел.
Вок мрачно взглянул на отца.
- Если Иларий замешан в преступлении, значит, за ним скрывается моя мать, но я надеюсь, что это не помешает тебе, отец, добиться правды!
- Нисколько! Я сам хочу знать истину, и если Яна виновна, я заставлю ее во всем сознаться.
- Принудить мать к чему-нибудь трудно, в особенности теперь, когда она не здорова, как мне сказали. А нельзя ли нам как-нибудь подслушать тайком разговор ее с монахом. Может быть, в виду всего происшедшего, они что-нибудь выболтают, и это даст нам указание на дальнейшее.
- Нехорошо подглядывать и подслушивать, - заметил Гус.
- Правда, отец Ян, нехорошо. А быть обвиненным несправедливо в убийстве - еще того хуже! Всякое средство годится, чтобы доказать мою правоту, - недовольным тоном ответил Вок.
- Я, кажется, могу устроить то, что ты желаешь, - подумавши, сказал старый граф. Я вспомнил, что рядом с моленною твоей матери есть тайник, откуда можно все слышать и видеть и даже войти, если понадобится. Устроил его мой дед, а отец показал мне его, когда я женился на Яне. Я ни разу им не пользовался, - это не в моем характере, и никогда не предполагал, при каких грустных обстоятельствах этот тайник сослужит нам службу, - закончил он, глубоко вздохнув. - Но все к лучшему! Ступай, Матиас, узнать, дома ли вообще Иларий и не у графини ли он, и сейчас приди нам сказать.
Прошло с четверть часа времени; графы и Гус продолжали обсуждать слышанное, когда вошел Матиас, с озабоченным видом, и доложил, что Илария не было дома с тех самых пор, как он убирал свою падаль, и что монах только сейчас вернулся, а теперь сидит у графини Яны.
- Нельзя терять времени. Идите с нами, отец Ян, я хочу, чтобы вы были свидетелем. А ты, Вок, сходи за Руженой.
С тяжелой головой, разбитая нравственно и физически, Ружена полулежала в кресле; она вернулась от Анны, и свидание с несчастной подругой окончательно потрясло ее.
Приход мужа нарушил ее покой, и она медленно приподнялась.
- Иди за мной! Может быть, мы узнаем, кто истинные убийцы твоего отца, - сухо сказал Вок.
Но, видя, что она отрицательно покачала головой, он схватил ее за руку.
- Ты сейчас же пойдешь за мной! Раз ты развешивала уши перед поганым монахом, а затем, не задумываясь, обвинила отца и меня в убийстве, теперь, хочешь не хочешь, а иди до конца! Поняла?
Ружена молча встала и, хотя у нее кружилась голова, но она последовала за Воком к старому графу, где присутствие Гуса ее несколько успокоило. Вчетвером они прошли в рабочую комнату Гинека, и тот нажал в стене пружину; заставленная большим кованым сундуком дверь тотчас же открылась. Через длинный, довольно узкий проход, по всем вероятиям, проделанный в толще стены, они вошли в небольшую нишу, с одной стороны которой блестело несколько светлых точек. Старый Вальдштейн осторожно расставил Ружену, Гуса и сына около этих точек, оказавшихся ни более, ни менее, как пробитыми в стене отверстиями, которые прикрывала, с противоположной стороны, резьба рамы большой картины, висевшей в самой моленной.
Голоса графини и ее духовника были ясно слышны. Дрожа от волнения, приложила Ружена глаз к отверстию и убедилась, что могла все видеть и слышать.
Моленная была просторной комнатой; в ней стоял аналой, как раз против предательской картины, два складных стула, кресло и, наконец, инкрустированный, дорогой работы, стол с ящиком. В глубине виднелся топившийся камин, а около него сидела и зябко куталась графиня, которая чувствовала себя нездоровой, простудившись ночью, когда бегала босиком к сыну.
Пожелтевшее лицо ее выражало беспокойство. Против нее, заложив руки за спину, стоял Иларий. Он тоже как будто несколько похудел и осунулся и маленькие глазки тревожно бегали.
- На все ваши расспросы я успею ответить и потом, дочь моя; а теперь необходимо обсудить одно крайне важное обстоятельство, грозящее нам страшной опасностью. Я еще вчера узнал об этом, но было уже слишком поздно, чтобы говорить с вами, а ночное происшествие задержало меня вне дома по сие время. Чтобы быть кратким, я скажу лишь, что кардинал выдал Ружене тайну насильственной смерти ее отца.
- Невозможно, - вскричала графиня, бледнея.
- Я это знаю от Бонавентуры и от Марии, служанки молодой графини; она расположена ко мне и сообщает все, что может меня интересовать! Факт сам по себе бесспорный; но зачинщиками и исполнителями преступления кардинал выставил вашего мужа и сына.
- К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.
- Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!
- Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…
- Бог видел, - загремел в эту минуту грозный голос.
Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.
Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.
- Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? - кричала она.
Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.
- Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!
- Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, - твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.
Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.
- Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, - заметил он.
- Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, - вмешался старый граф, - Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.
Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.
- Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? - пробормотал монах.
- Клянемся, - ответили в один голос оба графа.
Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. - "Вместо развода, она овдовеет". - заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.
- Хорошо, - сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. - Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!
Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.
В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.
Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.
- От одного чудовища я очистил мой дом, а что мне делать с тобой, негодница; с тобой, которая смела приближаться ко мне или целовать своего невинного ребенка, будучи виновна в убийстве, вдвойне ужасном, так как то было убийство близкого нам человека. У тебя и стыда, стало быть, нет, и угрызение совести не смущало тебя? Ты не страшилась ответа после смерти, не содрогнулась при мысли, как явишься ты к Господу с руками, замаранными невинной кровью бедного Светомира?
Графиня гордо подняла голову.
- Мне не в чем себя упрекать, - уверенно сказала она. - То, что я сделала, я сделала из материнской любви, чтобы обеспечить моему сыну блестящее будущее! Я спокойна, потому что моя совесть молчит, и я без страха могу явиться к престолу Всевышняго…
- Ты или сошла с ума, или окончательно потеряла всякое понятие о Боге и Его правосудии, - с гневом прервал ее граф.