Тут было тихо, но у ворот, в калитках, во дворах - всюду были люди, стояли всё больше кучками. На Сивцевом Вражке та же картина. В доме Адашевых тоже никто не спал. Даже дети жались к взрослым. Многие дворовые челядинцы сидели на крышах: кто на палатах, кто на конюшне или амбарах. Даниила встретили отец и мать.
- Где это ты пропадал, сынок? - спросила первой Ульяна.
- Так на службе был в Кремле, матушка. А вы-то как здесь? В страхе, поди, пребываете?
- Куда от него уйдёшь! - ответил Фёдор.
Подошёл батюшка Питирим, спросил:
- Видел ли с колокольни Москву-то? Как она, сердешная? Ведь не иначе, как ордынцы подожгли. Они это умеют.
- Ежели бы знать, кто поджёг стольный град! А пошло всё с торга в Китай-городе.
Даниил заметил, что Катерина стоит, прижавшись к матери. Хотел подойти к ней, но что-то сдержало. Да и голод дал себя знать.
- Матушка, накорми нас. - И он представил Пономаря: - Это мой побратим. Он ноне спас меня от разбоя на торге. Иваном зовут.
- Как это тебя угораздило попасть в переделку? - спросил отец.
- А в Китай-городе, перед тем как загореться торговым рядам, побоище кто-то учинил. Думал властью разнимать, а тут все на меня...
- Не позавидуешь, - усмехнулся Фёдор.
- Так Ванюша с оглоблей прибежал и всех разметал, как Алёша Попович. Диво смотреть было.
- Низкий поклон тебе от родителей и спасибо. Как отблагодарить тебя? - обратился Фёдор к Ивашке.
- Кашей накормите, - с улыбкой ответил Пономарь.
И всем стало весело.
- Идёмте, сынки, идёмте, - пропела Ульяна и увела Пономаря.
Даниил остался возле отца и священника.
- Батюшка, Ванюша не только спас меня, но и поведал такое, о чём надо в Разбойном приказе подумать.
- Говори, Данила. При такой беде всякому слову надо внимать.
- Увидел он на торге карету, а рядом с нею человека в богатом кармазинном кафтане и в куньей шапке. Так тот кому-то в карету сказал такие слова: "Вот ноне и быть пожару!" Вскоре же господин и карета пропали, а там и запылали торговые ряды.
- Вот оно откуда, лихо-то! - покачал головой Фёдор. - А лицом-то какой из себя тот человек?
- Так в лицо-то не видел его Ванюша, со спины токмо. Кони же буланые и карета под чёрным верхом. Вот и всё, что ему ведомо.
- Сыск надо учинить, сыск! - твердо произнёс Фёдор. - Разбойный приказ на ноги нужно поднять. Нынче же утром, Ладно, сынок, иди в поварню. Да сосни малость. Глаза у тебя провалились от усталости.
Фёдор остался с Питиримом новость обсуждать, а Даниил подошёл к Авдотье, окружённой детьми. Ему хотелось хоть взором поласкать Катюшу.
- Здравствуй, матушка Авдотья. Страшно, поди, вам в такой Москве?
- Страшно, родимый. Да всё в руках Божьих.
- Матушка, я слышала, что Данилушка голоден, так позволь мне проводить его в поварню и накормить, - вмешалась Катя.
- Идите уж, - махнула рукой Авдотья.
И Даниил с Катей поспешили в палаты. В сенях она прижалась к нему.
- Мне страшно, Данилушка. А ну как ветер подует в нашу сторону! Я ведь видела, как татары селения поджигают, обязательно под ветер.
- И мне страшно, славная. Приехали к нам гостевать, а тут беда такая.
В груди у Даниила родилась горячая нежность к Кате, и он сам прижал её к себе ещё сильнее и поцеловал. Она ответила ему, но бегло, тут же опомнилась, прошептала:
- Грешно ведь, Данилушка.
- Грешно, Катюшенька. Да что делать, как залить огонь жажды...
Утро следующего дня не принесло облегчения Москве. Наоборот, всё шло к худшему. Заяузье уже всё утонуло в огне. Многие его улицы к утру выгорели полностью и перестали существовать. За Яузой, против Серебрянической набережной, там, где была улица Таганная, виднелось лишь пепелище. То же постигло и Швивую Горку, а за нею и Гончарную улицу. Даниил и Иван чуть свет покинули палаты в Сивцевом Вражке и по некоему наитию отправились на Яузу, вышли на Устинскую набережную и теперь смотрели, как догорают дома на Большом и Малом Ватиных переулках. Но они увидели и другое: огонь через реку Яузу сам по себе не мог достигнуть Воронцова поля, улицы Солянки и Большого Николоворобьинского переулка - слишком чисто было перед ними до Яузы и огню не за что было зацепиться.
Летописи Москвы засвидетельствовали, что к 20 апреля за Яузой обратились в пепел все улицы и переулки, где жили гончары и кожевенники. Пожар сожрал всё, чего мог достичь, и прекратился лишь после того, как оставил во всём Заяузье пепелище. Потом два месяца понадобилось москвитянам, чтобы расчистить погорелье для новостройки. А по лесам Подмосковья уже стучали топоры мастеров плотничьего дела, возводивших новые срубы.
На Сивцевом Вражке за это время произошли некие перемены. Уехал в Козельск священник Питирим. Не согласился он служить в Коломенском храме, где прочил достать ему место Фёдор Адашев.
- Ты уж прости меня, сын Григорьев, - сказал Питирим перед отъездом Фёдору, - маюсь я жаждой получить приход близ Москвы, но не могу оставить прихожан без Божьего пастыря, пока лихие годины чередой свирепствуют над нами.
- Я только радуюсь твоему мужеству, дорогой Питиримушка. А козельчанам без пастыря и впрямь будет лихо. Ладно, вот как положим конец Казанскому царству да сделаем укорот Крымской орде, так мы тебя как пить дать за какой-либо приход в Москве просватаем.
- Всех благ тебе за добрые слова. А мне с девицами в Козельске маетно. В старые девы все пойдут. Тут, небось, и зятьями обрасту.
- Верно говоришь. Да вот о чём тебя хочу просить: оставь по осени Катюшу на проживание у меня, пусть зимует.
- Ой, брат, не знаю, как быть. Это с матушкой Авдотьей надо обворковать. Да накажу ей, чтобы уступила, ежели Катя пожелает. Ведь не у чужих останется.
Провожали Питирима всем домом. Авдотья всплакнула:
- Нескоро тебя увижу, - стенала она. - Да ты береги себя там, в степи не ходи.
Он уезжал в возке вдвоём с возницей.
И протекло на Сивцевом Вражке и по всей Москве почти два месяца спокойной жизни. Даниил всё также бегал на службу в Разрядный приказ. И к нему каждый день поспевал Иван Пономарь, потому как радением Фёдора Адашева он из послушников Чудова монастыря превратился в писца при стряпчем Данииле Адашеве. Правда, жалованья ему пока не положили, и пришлось Даниилу заботиться об Иване как о самом себе. Но все эти житейские мелочи в конце июня далеко отступили. "Двадцать четвёртого июня около полудня в страшную бурю начался пожар за Неглинною на Арбатской улице, в церкви Воздвижения; огонь лился рекою, и скоро вспыхнули Кремль, Китай, Большой посад. Вся Москва представила зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма", - сказано у Н.М. Карамзина в "Истории государства Российского".
Всё это могли бы засвидетельствовать Даниил Адашев и Иван Пономарь, ибо в тот час, когда началась буря и вспыхнул пожар на Арбате, они по Воздвиженке вышли на Арбатскую площадь, свернули в Большой Афанасьевский переулок, чтобы ближним путём выйти на Сивцев Вражек. И там увидели, как в конце переулка загорелись дома. Они побежали, и в этот миг навстречу им из Сивцева Вражка вылетела лошадь, запряжённая в лёгкий возок. В нём сидели двое, один погонял лошадь, а другой размахивал саблей. Следом за ними бежала толпа - человек двадцать арбатских парней и мужиков. Даниил ещё пытался сообразить, кому тут нужна помощь, за кем правда, а Иван уже смекнул, что к чему, кинулся наперерез коню, схватился на полном скаку за оглоблю и рванул на себя. Конь сбился с бега, повернул и в тот же миг врезался головой и грудью в крепкий деревянный заплот. Возница упал на коня, а тот, что был с саблей, отбивался от нападавших на него горожан. Даниил, не замедляя бега, прыгнул и оказался в возке, ударил человека с саблей кулаком по затылку, и тот упал на руки арбатских мужиков. Они вырвали из его рук саблю и начали избивать с криками: "Вот тебе за поджог! Вот тебе за поджог!" И возница был стащен с возка, его стали молотить кулаками. Даниил взял за локоть Ивана, который тоже рвался на помощь к арбатцам, бросил на ходу:
- Оставь их, Ваня, сами осудят... Вон какая толпа бежит.
И никому из них - ни Даниилу, ни Ивану - не удалось заметить, как к ним присматривался князь Афанасий Вяземский, ненароком оказавшийся поблизости.