- Я по-другому слышал. Князь Юрий и Кудеяр - люди разные, хоть их пути и пересекались. Князь Юрий после той ночной встречи с царем Иваном из-под Казани бежал. В Москву бежал, и все с себя ратное обличье свое снял, и в рубище облекся, и среди нищей братии затерялся. Как все они - стал он наг, стал худ и бос. А ликом так переменился, что никто в нем прежнего князя Юрия признать уже не мог. Исчез Юрий, а на свете остался Юрка юродивый. Волочился Юрка по московским улицам, пропитание себе милостыней у добрых людей искал. Взор имел беспощадный, а язык острый и язвительный. Не раз случалось ему царя Ивана принародно обличать. И на что уж царь Иван жесток был и на распаленье ярости быстр, а Юрки юродивого слова терпел, не зная, что под личиной нищенской князь Юрий скрывается. Был еще в те поры на Москве среди ближних к царю людей боярин Шестун. И приключилась с ним беда. В давние годы, когда царица Соломония была услана из Москвы и слух до царя Василия дошел, что прежняя его жена Соломония тяжела ребенком, послал он матушку боярина Шестуна царицу Соломонию смотреть, правду выведать. Уж что там боярыня-матушка высматривала, да что выпытывала - бог ее знает. Но все высмотрела и все выведала. Царица бывшая Соломония бояр тугодумных вокруг пальца обвести сумела, а от женского взгляда укрыться не смогла. Все узнала боярыня-матушка, а может, и сама Соломония ей тайно открылась.
Вернулась боярыня-матушка на Москву и никому тайны не выдала, а царю Василию сказала: умер-де младенец, и дело с концом. Однако до конца промолчать она все же не смогла, доверила потом тайну эту сыну своему боярину Шестуну.
Томила умолк. Костер угасал, языки пламени становились все короче; прогоревшие поленья рассыпались красными угольями. От земли тянуло сыростью, прохладой. А луна набирала силу, - ползла по небу все вверх, становилась все ярче.
- Чего замолчал? - спросил Томилу Степан.
- Так… Подумалось вдруг: не проговорилась бы боярыня-матушка, не сказала бы сыну любезному про тайное это дело - и уберегла бы сына своего любезного от беды…
- Женщине доверять нельзя, - сказал Эмет. - Женщина тайну хранить не может.
- Да и сын ее ведь тоже не смог, - с коротким сдавленным смешком сказал Томила. - Жене своей любимой, молодой боярыне Алене, все рассказал, а боярыня Алена и проговорись как-то: есть-де на белом свете законный царь наш, государь, князь Юрий, сын царицы Соломонии…
- Ну? - воскликнул Степан.
- Вот тебе и "ну"! И про те ее дерзкие, боярыни Алены, слова царь узнал… И приказал он молодую боярыню жизни лишить. Но и то еще мало царю Ивану показалось. И призвал он боярина Шестуна, и приказал ему - вместе с ним, с царем, и с опричниками царскими, в виду бездыханного тела жены его молодой - пировать, и заморские вина пить.
- Ай, да царь Иван!
- То-то и оно… И сидел боярин Шестун за столом и слезы лил, и запивал их вином греческим, и клятву страшную давал…
- Что за клятву?
- Про ту клятву потом узнали, когда московский боярин Шестун к крымскому хану бежал, и магометанскую веру принял, и новым именем нарекся - стал Кудеяром.
- Это где же ты слышал? - хмуро спросил Ворон.
- Где-нигде, а слышал, - коротко бросил в ответ Томила. - И лучшим воеводой Кудеяр у того хана стал. И водил полки крымские на Русь, города да села жег, русских людей в полон брал, в рабство уводил. И даже до Москвы раз дошел. Царь Иван про напасть такую уведал, из столицы заранее - с двором, с казной - в северные города бежал. А Кудеяр Москву взял, огню ее предал, да тут ему и смерть пришла…
- Отчего же?
- Едет раз Кудеяр по московской горящей улице, на пожар, на разорение глядит, злобно усмехается. А навстречу ему нищий юродивый, в ветхой рубахе, в ветхих портах - руки крестом раскинув, - бредет.
- Стой, - кричит, - стой, Кудеяр! И не вздумай притворяться, что ты по-русски не разумеешь. Знаю, что ты русский, хоть чужеземное на тебе обличье и имя ты свое изменил и веру. Все равно сердце у тебя русское! Отвечай, зачем на Русь войска водишь, грабишь, жжешь, людей губишь? Во имя чье?
Остановил Кудеяр коня, на нищего юродивого смотрит. Посмотрел, помолчал и говорит:
- Во имя истинного русского царя, во имя князя Юрия, что в безвестности скрывается, потому что царь Иван ему путь к престолу заградил!
- Лжешь! - закричал юродивый страшным голосом. - А если и так, то смотри: я - князь Юрий!
- Ты?
- Я! И чтоб ты знал, что я князь Юрий и есть, я тебе скажу то, что моя мать, царица Соломония, говорила твоей матери. Она сказала: сильный всего сильнее - один. То же она и мне перед смертью сказала и всю мою жизнь помнить велела: сильный всего сильнее - один!
Страшно изменилось тут лицо Кудеяра, дыхание пресеклось. Вспомнил он, что его матушка-боярыня те слова царицы Соломонии сказывала.
Всмотрелся он в юродивого и говорит:
- Что же ты, князь Юрий, в рубище нищенском по пыли и грязи влачишься, вместо того, чтобы в силе и славе на престол отеческий воссесть? Благо, супостата твоего, царя Ивана, сейчас на Москве нет! Да и я тебе помогу…
- Безумен ты, безумен, Кудеяр! Мало того, что кровью и огнем русскую землю заливаешь, - ты еще и смуту возжечь хочешь! Чтоб восстал брат на брата и чтоб один царь у другого престол рвал? А я, знай, всю жизнь этого берегся, и во мрак ушел, и в пыли влачусь, лишь бы не восстала на Руси усобица и не стали раздирать ее на части. И не нужна мне твоя помощь. Уходи!
Кудеяр молчал.
- Ну? - продолжал юродивый. - Ты теперь видишь, что слова твои были лживы, Кудеяр. Что еще скажешь? Почему Русь кровавишь? Молчишь? Так я тебе скажу, потому что я все про тебя знаю. Жену свою, царем Иваном убиенную, забыть не можешь. За нее и мстишь. Но месть твоя давно уже всю меру переполнила. И проклинают тебя за твои злодейства сироты и вдовы, живые и мертвые проклинают… И я тебя проклинаю! - Поднял юродивый посох, подошел к Кудеяру да и ткнул его в грудь. А Кудеяр покачнулся в седле и пал с коня на землю - мертвый.
- Вот что я слышал, - закончил Томила. - Князь Юрий после того из Москвы ушел, в Белогостицком монастыре стал схимником под именем Ивана Зюкина. В лесу, подле монастыря келью себе выстроил и в той келье долго жил и с миром в той же келье умер. А тот, кого Кудеяром звали, посреди московского пожарища богу душу отдал. Татары, воины, тут же его подхватили, с собой в степь увезли и в степи похоронили. На том и конец…
- Нет, - сказал вдруг Эмет. - Не так дело было. Кудеяр жив. На Москве он не умер, в степь не увезен и там не схоронен. Он далеко, в леса, на восход солнца ушел.
- А ты откуда знаешь? - враз крикнули Томила и Степан. А Ворон покачал головой, недоверчиво усмехнулся.
- Так у нас говорят, - спокойно ответил Эмет. - Говорят, ушел Кудеяр за горы, в чащи лесные, золото унес. Какой московский боярин в Крым бежал, какое имя принял, кем у хана стал - этого я ничего не знаю. А настоящий Кудеяр, из степей уйдя, долго, говорят, у вас на русской земле ходил. И на войне был, и в монастырях ваших его видели, и в лесах потом с шайкой джигитов много разбойничал. И все потом оставил. Молодцов своих распустил, каждого одарил, а главную казну с собой взял и скрылся на востоке в глухих местах. Никто его больше не видел. Когда время наступит, опять к людям выйдет. Говорят, деву с собой он юную взял.
- Какую деву?
- Красавицу деву. А кто она ему, - по-разному говорят. Кто говорит - дочь. Кто говорит - сестра.
Тут все четверо переглянулись и замолчали, стало слышно как где-то вдалеке затянули песню:
Этим соколам крылья связаны,
и пути-то им все заказаны…
VII. Беседа в горнице
В той самой горнице, куда в первый вечер привел их Иона, сидели раз утром за столом Ждан Медведь и Ворон. Женщина в заячьей душегрейке принесла, поставила медный кувшин с кипятком, заправленным лесными травами. Разлила по чашкам душистый отвар, улыбнулась и вышла. Голова ее, - заметил Ворон, - была повязана пестрым платком, черные живые глаза смотрели спокойно, ласково.
- Ну, что скажешь, Ворон? - Ждан Медведь отпил отвару, поставил чашку, взглянул. - Как вы здесь очутились: искали или бежали?
- Хочешь сказать - чего искали или от чего бежали?
- Ну.
- Бог его знает. По долгой дороге далеко вперед не видно. Сначала просто бежали. А потом решили место искать, где человеку по-доброму жить в труде можно.
- А бежали от чего?
Ворон молча пожал плечами.
- Можешь не говорить, - Ждан Медведь трудно вздохнул. - И так знаю. Бежали от того, в чем участвовать не хотели. Не могли.
- Не хотели, - кивнул Ворон. - В казнях ни живыми, ни мертвыми, в грабеже - ни богатыми, ни бедными. В опалах - ни гонителями, ни изгнанниками. На пирах - ни пирующими, ни подносчиками…
Ждан Медведь сощурился:
- Местами меняться не хотелось?
- Как это?
- А так. У царя ж, у Ивана Васильевича, милому другу, сам знаешь, век короток. Сегодня ближний, завтра дальний, сегодня могутный, а наутро опальный. Все равно, как у мужика, что лешего отвадить хочет, да орет в лесу во весь голос: "приходи вчера!" Вот у него, у царя Ивана, одно только и есть: "приходи вчера", - никто ему угодить не может.
- А нам все едино, - спокойно поглядел Ворон в глаза хозяину, - что вчера, что сегодня.
- Не сердись, - сказал Ждан Медведь, - знаю, путь у вас был трудный. Хорошо, что теперь здесь. Иона говорил, - разное у вас позади, из разных мест человеки…
Тут Ворон и спросил:
- А ты сам, хозяин, откуда человек?
- А я отовсюду человек. Я, Ворон, везде был. И сюда пришел.
- Тоже бежал? Тоже искал?
- Истомился… Истомился я, Ворон.