Ворон до сих пор про себя дивился, какой страшной глухоманью вел их Иона - и вывел без ошибки в Заповедный Дол, к поселению мужичьему, тайному, о котором московские властители, доглядчики, стражники знать не знали, ведать не ведали.
Шли тогда, пустившись в путь немедля, целый день. Поздним вечером наспех перекусили, а утром рано зашагали, и лишь уже в сумереке ночном достигли Дола Заповедного - так обозначал это место Иона. Благо хоть месяц был на небе, помогал идти.
- А кто назвал поселение ваше тайное Долом Заповедным? - спросил, улучив минуту, Ворон Иону на кратком роздыхе.
- Старшой наш. Он его и основал. Лет десять тому назад пришел он сюда. На первых порах трое их было. Начали жилье строить, лес корчевать, жечь. Землю пахали, семена, что принесли с собой, в землю бросали, жито растили. Семян-то немного было, а потом, что год, то больше. И люди понемногу прибивались - все мужичье работящее, холопы беглые. Он, старшой, ту избу приказал потом поставить. Теперь к себе с разбором принимаем. Смотрим, что за люди, зачем идут, что ищут.
- И на нас смотрели? - усмехнулся Ворон.
- А как же? - заглянул Иона ему в глаза. - А как же? Мы около вас с неделю, наверно, кружили. Потом двоих, что со мной еще были, я в Дол отослал, старшему сказать: идут, мол, люди спокойные и мыслят, кажется, добро. А потом уж я в избу к вам открыто пришел.
- А откуда ж ты, Иона, про нас вызнал, что люди мы спокойные и мыслим добро?
Иона усмехнулся:
- Человек виден, какой он есть. Не раз мои молодцы на деревья забирались, на привал ваш издали глядели. И понимали, и мне все сказывали: и вызнали мы - идут человеки с береженьем, и тихо, и промеж себя с миром. Да еще Серафима с вами. Это тоже не просто. Лихие люди с женским полом не ладят, с собой не водят.
- А кто ж он, старший ваш, откуда?
- Мы его просто зовем - старшой и старшой. Имя же его христианское - один господь батюшка знает. То дело не наше. А прозвище его Ждан Медведь. Он - сами видели - телом здоров, и духом крепок, и справедлив, и разумен, хоть строг. На веку на своем видел много и много же испытал, по разным краям ходил, и в ратях бился, и иноком был, и все то покинул.
Так говорил тогда в пути Иона, а придя на место, в одну избу сразу их привел. Вступили они в тот вечер вслед за Ионой все пятеро в чистую горницу о двух оконцах, за которыми стояла уже тьма. Сбоку здесь был стол, покрытый грубого тканья чистой скатертью с красной каймой; на столе - поставец, на поставце - толстая свеча воску ярого. Тут и увидели они - сидит супротив двери, упираясь широкими ладонями в лавку, могучего сложения человек - тот самый, Ждан Медведь, в бороде черной с проседью - глядит молча. В лицо каждому смотрел долго, впивался пристально. Потом глаза его карие помягчели, он кивнул. Сказал тихо, густым голосом:
- В добрый час вступайте в Дол наш Заповедный, если с миром пришли, с желанием труда.
Потом старец сказал Ионе, чтоб устроил их на отдых ночной. Серафиме же приказал остаться. Повернулся слегка к той, что сидела тут же на лавке, чуть от него поодаль:
- Жена эта пришлая, - произнес ласково, - пусть с тобой пока, Лебедушка, побудет.
При этих словах Лебедушка, как назвал ее старец, распахнула глаза свои, взглянула на людей у двери. Красоты она была, - заметил Ворон, - тихой и кроткой.
- Кто такая? - быстро, шепотом спросил у Ионы Ворон, когда вышли из горницы.
- Дочь его, - отвечал тот. - Любимая и верная его помощница. Светелка у нее есть своя в доме, там пока и будет с ней Серафима.
Сидя теперь со своими спутниками у костра, возле землянки, где они жили вот уже несколько дней, Ворон перебирал все в памяти, думал.
- Ну, что? - сказал. - Пришли в райское место?
- Ну, и пришли, - отвечал Степан. - Мне другого не надо. Ходил я тут, смотрел. Избы крепкие. Народ здоровый. Пища сытная. Работай - и тебе то же будет. Ты ж, Ворон, знаешь - не вор я, не разбойник. Если б за спиной у меня добро было, стал бы я что другое искать? Не стал бы. Кузнец я, и руки у меня к молоту, к огню, к железу привычны. А в степь я с тобой ушел оттого, что край настал. Оттого, что царь Иван посады наши разорил, податями задушил. И осталось: либо помирай, либо беги. Господи, кузню свою вспомнишь - и сердце заноет, так бы и полетел туда. Да некуда. Давно за долги кузня продана. А я в ней и лемехи, и сошники, и косы ковал, и коробьи, обитые полосами железными, делал же. А из уклада иной раз такой кинжал сготовлю - загляденье. Не хуже чем тульские.
- Уклад - это что? - спросил Эмет.
- Уклад? - оживился Степан. - Уклад это, милый, самое доброе железо. Железо простое - оно мягкое, податливое. Уклад - твердый, сильный. Уклад такой бывает, что и железо режет. Из него ножи делают, кинжалы, мечи, сабли. Уклад - он острый, гибкий. И гнется, да не ломается.
- Понял, - сказал Эмет. - Это булат. Самый твердый: кисею на лету сечет и железный прут разрубает.
- Верно, Эмет, - кивнул Степан. - Уклад - это булат. Да только дело мое прахом пошло. Посады разорены, а деревни - того больше. Теперь - ни лемеха, ни землицы паханой, все царь-кровоядец выел, на войну свою спустил, да на опричнину, будь она проклята. И стало теперь пусто.
- Теперь, теперь! - ощерился Томила. - Разорил, задушил! И все царь Иван? Да царь-то Иван, может, того и не знает, не ведает. А все бояре его ближние. На какого не взглянешь - по бороде апостол, а по зубам собака. Потому как те бояре не богу служат, не государю, а бесу. Верно говорят, скоро уж последнему черту быть, княжата-де московские путь ему усердно стелют, простому народу на все лады зло готовят. Из-за того своего злодейства царский город Москву, тому пять лет назад, лихим волшебством боярские шпыни поджигали. Все знают: сорока по граду летала, и где дом хвостом зацепит, тот и горит. И ту сороку бояре пускали.
- И ты ту сороку видел? - спросил Ворон.
- Я не видел, - хмуро ответил Томила. - А посадский человек Некрас Рукавов видел, и дьякон же наш посадский видел, и то все знают.
- Сорока! - усмехнулся Степан. - Сороку, может, бояре и напускали. А поборы да подати на людей царь напускает. У бояр хоть руки и долгие, а до всего не досягнут. Тут царская рука лихо делала. Под Новгородом родич мой, в деревне Федосеихе, Еря Белкин, от царевых податей сбежал, и жребий его пахотный остался пуст, и на дворе же его прежнем две хоромины стоят, брошены. А государевы опричники и Новгород и все в округе запустошили. И в той же деревне Федосеихе у крестьян Осокина Саввы, Устина Бараша, Молокина Епифания и у других все пограбили, скотину посекли, а крестьяны умерли и дети их сбежали безвестно.
Томила что-то хотел сказать, уж и рот раскрыл, да Степан на него рукой махнул:
- Помолчи! Сам видел! До смеха до слезного да рыдательного уж дошло! Помещики государевы, грех сказать, и то помирают, в бродяги пошли. В тех же, в Новгородских пятинах, у помещика Федора Денисьева Титова поместье пусто, сам же Федор Титов постригся в чернецы. Брат Федора Иван обнищал, кормится милостыней. Помещик Алексей, Ильин сын, да Степан, Васильев сын - Измайловы - сбежали в московские города - в Переславль, в Серпухов. Помещики Данил и Семен Туковы, дети Образцовы, сошли кормиться меж дворы - подаянием. У помещицы Ольги Селяниновой, жены Нарбенкова, поместье пусто. Сама помещица пошла прочь и дочери ее волочатся еле живы. Сорок поместьев, и все пусты. А помещики бродят кое-как, драные, и все помирают голодною и озябают студеною смертью. Вот теперь и скажи - бояре ли их до того довели, или сам царь-государь ободрал. И я тебе скажу: царь!
Ворон вздохнул:
- А что ж! Пожалуй, что Степан верно говорит.
Степан же остановиться уже не мог:
- И с той нищеты и скудости, - продолжал он, - начал я мыслить: куда ж податься? Услыхал сначала про святой град Китеж, что будто в лесах, в Светлояре озером укрытый, пребывает. Там душегубства нет, и податей нет, и только свет тихий, да пение молитвенное. И душе спасенье, и плоти человеческой.
- Нет, ты скажи, отчего все? - встрял все-таки в Степанову речь Томила. - Отчего?
Степан пожал плечами:
- Отчего? А кто его знает. Зло размножилось, и все смешалось. Что раньше добром было - в зло обратилось.
- От того все смешалось, что господь-батюшка добро перемерить собрался, - тихо сказал Ворон. - Так чернец один устюжский говорил.
- То есть как это - перемерить? - испугался Степан.
- А так. Как хозяин по весне зерно, жито перемеряет - в одну меру ссыпает, в другую высыпает, смекает, много ль у него того зерна, да еще сор на сторону отбрасывает. Так и господь добро вздумал перемерить, перепробовать - что добро, а что нет.
- А что ж? Неужто добро уж на свете поизносилось? - захихикал Томила.
- Что-то это не годится. - медленно сказал Степан. - Раз поизносилось - это уже не добро, как его не перемеряй. От того только смута да свара пойдет.
- Так она уже идет, смута, свара да шатость, - ухмыльнулся Томила. - Вот ты про светлый, про тихий град Китеж мыслил, а народушко об топоре мыслит, да об кистене, да о большой дороге. Тоже добро люди ищут, сами устанавливают.
- Топором да кистенем? - спросил Ворон.
- А что! Топор - остер. Порядок враз наведет и добро из тьмы вытянет. И перемерять не надо.
- Крови от него много.
- Да уж это верно. Без нее никуда.
- Вот ты, Ворон, у реки нам про князя Юрия давеча рассказывал, - быстро вдруг заговорил Томила, - и про то, что из мира он ушел, а потом в Кудеяровом облике явился. Рассказывал ведь?
- Ну, рассказывал. И что из того?