- Да, - выдохнул наконец Иона. - Он такой. Я тоже слышал, опаляться гневом царю Ивану по сей день привычно и очень даже способно. А где грозно - там розно.
- Вот и выходит, - с надрывом выкликнул Степан, - что у нас, что у Тимохи - одна судьба. Ему на заход, нам на восход - а все равно бежать пришлось. От царя от Ивана, будто от пугала. Так он весь народушко и распугает, этот царь - больно грозен, и станет пусто везде.
- Не распугает, - злобно сказал Ворон, - народушко еще не все сказал. Как бы ему, царю, самому напоследок не испугаться. Да и про нашу долю ты, Степан, не так говоришь. У нас доля не в пример Тимохиной…
- Будто уж лучше? - с насмешкой, с обычным своим рыдательным напевом вскричал Степан, как всегда это у него бывало в запальчивости.
- Конечно, лучше! Помолчи! - твердо сказал Ворон, видя, что Степан опять хочет встрять с каким-то своим словом. - Помолчи, говорю. Тимохи Тетерина на Руси, на Москве жизнь кончена. Ему возврата нет. Хочешь - не хочешь, а теперь живи да помирай, только там - в Литве или в других каких странах. И это страшно. А мы - хоть и особый каравай, да все в русской печи. И к нам человеки доходят, русские, и мы в мир, бывает, ходим, если нужда есть. А иной кто захочет, тот и вовсе уйти может, туда вернуться.
- Васюта Выксун захочет вернуться, - вдруг сказал Эмет, - только он себя потеряет.
Все посмотрели на Эмета.
- Чего это ты говоришь? - недовольно спросил Иона. - Чего это он захочет в мир вернуться?
- Так. Он сильно думает.
- О чем?
- О санях красных.
Все засмеялись, только Авила Парфен тихо сказал:
- Не смейтесь. Эмет верно говорит.
- Сильно думать - себя потерять, горе найти, - сказал Эмет. - Сильно думать - душу отяжелить. Если же душа тяжела, мрачна, - человек умереть не может.
- Вот, на! - усмехнулся Томила. - Так это ж хорошо - не умирать!..
- Нет, Томила, - ласково улыбаясь, ответил Эмет, - жить, да не умирать - это человеку хорошо только пока сила есть, желание жить есть. Когда сила прошла, желание прошло, когда человек все прожил, что ему Аллах положил, тогда умереть надо. Тогда к человеку ангел смерти Азраил слетает, душу его уносит. И душе в другую жизнь идти надо - по мосту тонкому, как конский волос. Под ним - пропасть и темная вода. Так должно быть. Но если у человека душа огрузла мыслью, желанием, любовью, ненавистью, если чрез меру тяжела она - ни Азраил не унесет ее, ни мост не выдержит - подломится. Тогда человек продолжает жить, хоть он мертв. Покой не приходит к нему, и мукам его конца нет. Бывают женщины, которые сильно любят, сильно ненавидят, и тоже преступают всякую меру - они тоже не могут умереть - они становятся мыстан - ведьмами. В степи, в лунную ночь, иногда можно видеть - пробегает тень. Это те, не умершие. Или в жизнь возвращаются они еще, в других людях живут, чужой век себе отбирают. Вот ваш царь Иван, наверно, тоже такой, умереть не сможет. Он, видно, все превысил, и краю уже у него не стало - мыслям его, страстям, страху, ненависти на людей. Когда умрет - потом опять приходить станет, в разных властителей вселяться, жить.
- Ну, это ты, Эмет, оставь, - сказал Ворон. - Не стращай. Нам и одного царя Ивана за глаза довольно. Другого не надо. Мало ума, да примера было, - в колыбельке его не задавили. А с другими, бог поможет, - справимся. Задавим.
- Уж не ты ли давить будешь? - прищурился Иона.
- Меня, пожалуй, в те поры уж и на свете, наверно, не будет, - отвечал Ворон. - Другие люди будут. Ужель среди них не найдется способный человек? А должен, чаю, найтись. Должен!
В избу постучали. Ворон встал, вышел в сени; вернулся с толстым мужиком в черной бороде - Елистархом.
- Во имя Иисусово, - сказал Елистарх, снял шапку, поклонился, - во здравие.
- И ты будь здрав во имя господне, - отвечал Ворон. - Садись.
Серафима налила в чашку отвару, с поклоном подала ему:
- Согрейся, Елистарх, и меду откушай.
- Спасибо. А иного у вас нету? По погоде надо бы чего покрепче. На дворе-то холодно. - Елистарх отпил горячего настою, оглядел сидящих в горнице.
- Иного не держим, - ответила Серафима.
- Крепкое, Елистарх, сам знаешь, на двое способно. Сначала от него горячо, потом - зябко.
- А его, крепкого, еще подкрепить потом можно, - заулыбался Елистарх.
- Природный ты целовальник, Елистарх, как поглядеть, - сказал Авила Парфен. - Уговаривать умеешь. Да крепкое, знаешь, крепким подкреплять, - конца не видать.
- Ну и что?
- Я слышал, Васюта к тебе ходит.
- А чего? Ходит и ходит. Вольному воля.
- Это так, вольный - он и есть вольный, - не отставал Авила Парфен. - Да еще и соседа моего, Михайлу, тоже ты к себе, скверный мужик Елистарх, зазываешь.
- Чего это я - скверный?
- Сам знаешь. Чего Михайле у тебя делать? Крепким его угощаешь?
- Ну и угощаю. А что?
- А что берешь?
Елистарх не ответил, будто занялся отваром. Пил, нахваливая:
- Ах, хорош у вас кипяточек - душистый.
Все молчали, смотрели, ждали.
- Говорю, - чего берешь? - не отставал Авила Парфен.
- Ах, отстань, Авилушка, чего дознаешься!
- Не хочешь сказать? Ну, ладно, я скажу: лис берешь. Горностаев берешь и куниц же тоже берешь, обоюдный ты мужик!
- Чего это я - обоюдный?
- Оттого, что ты и туда и сюда, и на всякое дурное дело повадлив.
- Вот оно как выходит! - покачал головой Иона. - А я и не знал!
- Да. Но - ничего. Это дело еще поправить можно.
- Как? - спросил Иона.
- Когда я, грешник, мельницу еще только заводить начал, - нахмурясь, говорил Авила Парфен, - у меня водяной часто баловал. Пока не привык. То в воду столкнет, то глаза отведет, что я пазы в бревнах не там, где надо, вырублю - никак избяного венца не сладишь. А один раз - надо же! - что учудил? Жернов новенький, только что вытесанный, ночью на сосну высоченную взволок, да оттуда на каменья и кинул! Ну, жернов, конечно, надвое раскололся.
- Ну и что? Что дальше-то? - спросил Елистарх.
- А ничего. Как он раскололся, так с тех пор там и лежит, травой зарос. Но - учти, каждая его половина - хоть она и половина, а тяжелая. Ох, и тяжелая! - Авила Парфен смутно улыбнулся. - Смекаешь?
- Смекаю. - Елистарх повертел головой, почесал бороду. - Ты хочешь сказать, Авила Парфен, что и одна половина жернова утянет под воду на дно, если ее мне на шею привязать?
- Да.
- Ну, это еще поглядим, - оскалился Елистарх. - На чью шею ту половину привязывать придется.
- Оно так, - согласился Авила Парфен. - Да ты, Елистарх, в рассуждение еще и то возьми, что привязывать не я один буду. Люди помогут. Вон - Ворон сидит. Он же мне и подсоблять будет.
- Ась? - повел Елистарх глазами на Ворона. - Неужели будет? Подсоблять?
- А как же! - Ворон погладил усы, бородку, кашлянул. - Дело-то общее. Как же не подсобить.
- Та-а-ак, - протянул Елистарх. - Это я понимаю. А за Вороном и другие подсоблять потянутся? Так или не так?
- Так, - кивнул Степан. - Что Ворон, то и мы. Да ты, милый человек, не сомневайся, мы это быстро соорудим - глазом моргнуть не успеешь - на дне окажешься, и жернов рядом. Любо-дорого.
- Спасибо, - Елистарх потрогал шею, поскреб опять бороду, - это я тоже понял. Промыслу моему вы тут заграду ставите. А я-то думал вас потешить.
- Не надо, - сказала вдруг Серафима. - Не надо нас брагой да вином тешить. Уходи.
- То есть, как это - уходи?
- Так - уходи и все, - повторила Серафима. - Я ж тебя вижу. Ты от своего зелья не отстанешь, а с людей все будешь тянуть и тянуть. Вот тебе и навесят за то жернов на шею. Одно у тебя спасенье - Дол покинуть, в мир уйти. А там - что хочешь делай.
- Пожалуй, - крякнул Елистарх. - Там я себе места найду.
- Кто сюда, а кто - вон, - сказал Иона.
Наступило молчание. Смотрели в огонь, думали, вспоминали.
Ионе вспомнилось, как тому назад года с два его на той стороне, в сторожевой избушке, сонного, трое лихих людей захватили. На рассвете он очнулся - видит - связан. А рядом трое сидят, глядят на него.
- Ну? - спросил рябой, - он у них, смекнул тогда Иона, за атамана был. - Если жить хочешь, должен ты нас к своим вывести, дорогу показать. Понял?
- Понял, - повторил за рябым Иона.
- Ну и ладно. Да не дури. А то…
- Чего там… И так вижу.
- Развязать его, - приказал рябой.
- Что-то он скоро соглашается, - в сомнении сказал второй. Одного глаза у него не было, а тот, что был, - черный, горячий - буровил Иону зло, недоверчиво.
- А чего ему не соглашаться, - прохрипел третий, невысокий, жилистый. Достал со спины из-за пояса топор, потрогал корявым пальцем - остер ли? - крякнул, посмотрел на Иону. - Он же все понимает. Верно?
- Верно, - сказал Иона.
Повел он их. Рябой шел следом, держа наготове палицу с железными шипами.
- Мы этот Дол ваш Заповедный давно высматриваем, - говорил позади не спеша, с придыханием, - то в одном месте про него слух идет, то в другом. А толком ничего не разберешь. Теперь поглядим, казны пошарим. Лебедь у вас там белая, говорят, живет, а? Ничего, и лебедь нам сгодится. Пощупаем, какова на вкус.
Завел их Иона в чарусу, в омут бездонный, изумрудной травкой подернутый. Никто из троих и пикнуть не успел - сгинули. Одни шапки плавать остались. Да и те после потопли. А травка, как и прежде была, - все изумрудом нежным зеленым зовет, светится.