Эмет замолчал, обвел своими черными глазами сидевших за столом. Томила сказал:
- Эмет верно говорит. Я - мужик. Черносошный я мужик был, - значит, государев. Ладно. Тягло я тянул - молчал, пока сносно было. А когда из-под задницы у меня последнее рвать стали - тут погоди. Тут разговор другой выходит. Я, слава тебе господи, жену за себя взять не успел - молодой еще был. Вот и утек. Один из деревни своей утек - до того она мне постыла стала. К Ворону прибился. Спасибо ему, не отверг меня, не отпихнул. Вот я с ним, с Вороном, тут, в Долу и очутился, спаси Христос. Назад ворочаться? Это чтоб на меня опять доглядчики, доводчики, переписчики, стражники, слуги дворянские насели? - тьфу на них! Мне там: в миру - не жизнь - смерть! - Томила отвернул голову, стал глядеть в оконце, и плечи его вздрагивали.
- Все так, - заговорил Авила Парфен, - и не так.
- Как это? И так, и не так? - вскинулся Ворон.
- А вот так. Ты послушай, Ворон. Вот я здесь мельник. У мельницы хорошо. Всем нашим помогаю. Зерно мелю. Да работы - кот наплакал. Смех! Ну два, ну три человека мешок, другой принесут. А то целыми днями вода через желоб бежит праздно. Даже водяной мой, что подле колеса в воде живет, мельницу бережет, и тот скучает. А в миру? Там у мельницы иной раз не протолкаться. Возы скрипят, кони ржут, мужики переговариваются, бабы смеются, чада бегают. Весело. Потому - народ с собой все несет - и горе, и радость. А мы в стороне. Оно, правда, сытнее нам тут, да спокойнее, но одиноко. А народ - он ведь еще через муки, через кровь и долю себе отстоять может. Но без нас. А среди народа хоть и тяжко порой - а любо. Как вспомню, в округе нашей в летнее время сонмища собирались, сходились, по зорям и в ночи разного полу людей много, чародействовали. В первые дни, как новый месяц народится, после захода солнца, на небо смотрели. Гроза придет, так в громное громление - в реках и озерах купались, здоровье обретали. И с зеркала, с серебра умывались. И медведей водили, с собачками плясали, загадки загадывали, и сказки сказывали…
- И у нас тоже, - тихо сказала Серафима.
- И у нас, - повторил за ней Степан.
- И у нас все то же, - сказал Томила.
- Вот с того Васюта с ума своего и сходит, - продолжал Авила Парфен. - С того ему и сани вяземские с алым подбоем снятся. С того он и на большую дорогу с кистенем, с чеканом восхотел выйти…
- Ну, уж и на большую дорогу! - перебил Авилу поп Иван. - А может, он просто клад найти хочет?
- Клад! - опять с каким-то надрывом рыдательным возгласил Степан. - Да я тот клад, почитай, лет десять искал - шиш нашел. Они попросту, клады те, в руки не даются. Смотреть надо. А разве углядишь?
- А чего углядывать?
- А вот, скажем, поросенок где мелькнет. А щетина у него изжелта-светлая, отливает. Или баран. Или петух. Так и знай - клад близко. Не отходи никуда. Здесь и рой.
- Так тебе, значит, поросенок ни разу не попадался? - спросил Томила.
- Ни разу, - со вздохом ответил Степан.
Все засмеялись.
Выпили весь навар душистый, весь мед сладкий съели. И стало уже поздно.
- Авила, право слово, хорошо говорил, - поп Иван погладил реденькую бородку. - Хорошо. Народушко, он что-нибудь да для себя сотворит. Нет-нет, а глядишь - перемена какая приспеет.
- Переменам быть, - коротко бросил Авила Парфен, - того никак не миновать.
- Это ты с чего и откудова взял? - тотчас спросил Ворон. - Уж не водяной ли твой, что мельницу стережет, про то тебе сказывал?
- Мне не водяной сказывал, - просто отвечал Авила. - Весной я из Дола ходил, у знакомого стеклодува в строгановском городке был. Сткляниц у него пару брал. И тот стеклодув говорил, что-де на Троицу в Москве птица Гамаюн была. Ночью ее видели и слышали, что кричала, и крыльями плескала. Потом скрылась безвестно. А тут всякий знает: если она, Гамаюн, прилетела, так уж не зря, уж по-старому не будет, все наново перемотается…
- Птица Гамаюн лик имеет женский прелестный, но видом печальный, и к человекам является в кануны страстей великих и напастей неотвратимых, - странно, шепотом быстро проговорила Серафима - так, что все вздрогнули. Поп Иван покачал головой, но ничего не сказал.
Тут все поднялись, стали хозяина за честную беседу благодарить, да за угощенье обильное. Поблагодарив же, из избы вон вышли и отправились восвояси.
Тут Эмет опять отстал и, идя позади рядом с Вороном, сказал ему:
- Васюта клад не в миру искать хочет. Он его в Долу ищет.
- А ты откуда знаешь?
- Видно. Когда на охоту ходили, с охоты возвращались, он все приглядывает. И меня спрашивал, не видал ли я чего.
- А ты что отвечал?
- А что мне отвечать? Я ничего не знаю.
IX. Беседа у огня
Наступила зима. Брали у соседей лошадь, сани, возили из леса дрова, валили сухостой, распиливали, обрубали ветки - и себе хватало. И с хлебом устроились. Ждан Медведь дал десять мешков ржи. "Весной посеете, - сказал, - потом отдадите".
Эмет почти каждый день ходил на охоту. Приносил зайцев, лисиц, горностаев, иногда валил лося. Тогда, чтобы привезти тушу, посылали в лес сани с лошадью. Выделывали меха. С осени успели запасти лесных орехов, грибов - сушеных, соленых. Был в достатке и мед.
Искрился вокруг, сверкал на солнце снег. Дни стали коротки, ночи длинны.
В один из долгих вечеров собрались в избе у Ворона и Серафимы. Жарко пылал огонь в печи. Было тепло. В резном деревянном подсвечнике на столе ярко горела толстая восковая свеча. На столе тут же в деревянных мисках был мед, лежали толстые ломти еще теплого, испеченного Серафимой ржаного хлеба. Еще были в лотке алые лесные ягоды, прихваченные морозом. Их принес Иона - похваливал и всем предлагал угоститься.
Кроме Ворона, Серафимы да Ионы были и Степан с Томилой, и Эмет, и Авила Парфен. Сидели на лавках возле устья печи, смотрели на огонь. То и дело кто-нибудь подымался, подходил к столу, прихватывал ложкой мед, заедал хлебом, наливал себе в чашку горячего питья, возвращался к печи, сидя возле, прихлебывал.
- Ты, говорят, Иона, еще человека недавно привел? - спросила Серафима.
- Привел, - кивнул Иона.
- И что за человек?
- Молчаливый он человек, - ответствовал Иона, покачивая головой как бы в раздумье. - Обрел его в той же избушке, где и вас тогда сыскал. Заглянул я утром. Тихо, бережно дверь отворил. Вошел. Гляжу - спит он, человек, на лежанке. Да. Спит, а по лицу слезы текут. Сердце у меня защемило. Осторожно за руку его взял. Он глаза открывает, на меня смотрит, говорит: "Не буди меня". "Отчего мне тебя не будить?" - спрашиваю. "Оттого, что не хочу просыпаться. Постыло…" Умолк. И я молчу. А сам вижу - бывалый он человек, в летах. Испытал, значит, много. А он как умолк тогда, так, почитай, все время почти и промолчал. Еле-еле выведал я, что один он на свете, как перст, и охолодела душа его, и бежал он куда глаза глядят, лишь бы никого не видеть. В Дол же наш Заповедный согласился со мною идти радостно, только имени своего не назвал. Я, говорит, все потерял, и имя - тоже. Бросил лишь мне раз коротко, что он из стрельцов и под началом стрелецкого головы Тимофея Тетерина, было дело, служил. Но тот Тимофей сгинул безвестно, а он, бывший стрелец, теперь уж много лет бродит праздно, скрывается, места себе не находит, в миру жить не хочет…
- Тимофея Тетерина под началом служил? - живо спросил Ворон. - Так он сказал?
- Да, - Иона посмотрел, удивляясь. - И что тебе, Ворон, до того Тимофея?
- Ну, как же! - сверкнул Ворон глазами. - Про Тимоху Тетерина немало в те поры говорено было. Средь ратных людей много про него толков шло.
- Расскажи, Ворон, расскажи, - стали просить Степан, и Томила, и Авила Парфен.
- Можно и рассказать. - Ворон сунул в печь пару поленьев, потер руки. - Тетерин Тимофей смел был и в ратных делах разумен, ловок, удачлив. Над стрельцами под Астраханью начальствовал и в первом Ливонском походе оказал себя храбро. Приступом со стрельцами Русские ворота в крепостной стене у Нарвы взял, и через те ворота большие воеводы в город вошли. За таковы подвиги свои к дарю Ивану с победной вестью Тимофей послан, а еще через год крепко от него, Тимохи Тетерина, ливонским рыцарям досталось. Как они, рыцари, в отступ от Юрьева города шли, Тимоха их отряды в пыль разбил и много знатного полону забрал.
Ворон замолчал, беззвучно шевеля губами, глядя в устье печи, где играл огонь.
- Ну? - спросил Авила Парфен. - И где ж теперь тот разумный да храбрый воин Тимоха?
Ворон встал, отошел к столу, налил еще горячего питья, отхлебнул, крякнул, вернулся к печи, сел, вытер тыльной стороной ладони рот, сказал хрипло:
- В Литву сбежал.
- Вот это утешил! - вскинулся Степан. - Да как же он смел? В Литву! Да за это…
- Не торопись, Степан, - зло ответил Ворон. - Не сразу Тимоха на такое решился! Довели…
- А кто ж довел, дьявол, сатана, кто довел?
- Будто не знаешь, - Ворон оскалился, - будто не знаешь, говорю, кто у нас доводит? В каждом камне искра - не всяк ее выбьет…
- Неужто опять царь Иван?
- Он. Измыслил сначала царь Иван, будто Тимоха Тетерин на жизнь его, на государеву, зло задумал. И хотя все то измышление было ложно, и царю Тетерин служил всегда верно, да перед Иваном Васильевичем не оправдаешься. Приказано было Тимоху насильно в монахи постричь и в дальний Антониев-Сийский монастырь заточить. А теперь скажи, мил-друг, Степан, что Тимохе делать оставалось? К тому ж хорошо известно, что на пробуждение ярости своей царь Иван отменно подвижен и многих заточенных не раз убиению предавал…
Ворон опять умолк, и другие тоже молчали, смотрели на огонь.