От Нижнего Новгорода демидовские струги плыли по Волге-реке. Вода шла бойко, над коренной поднялась высоко; струги бежали быстро. По берегу из Понизовья с бечевой, с натужной песней, шли бурлаки. Приказчики у рыбаков добывали Демидову стерлядь, варили уху. Хозяин обеспокоенно расхаживал по стругам; на них появились хворые люди, исходили животами. Приказчики кормили людей порченой рыбой. Вечером, когда приставали струги, на берег сносили мертвых, хоронили наскоро, ставили рубленый крест.
Мимо прошли волжские городки - Васильсурск, Козьмодемьянск, - далеко синели главки их церквей. На высоких буграх промелькнули Чебоксары; по берегу стояли палатки, горели костры, раскинулся воинский лагерь. Народ кругом - чуваши, марийцы, татары - волновался; для усмирения царь Петр на берегах Волги держал ратных людей.
Под Казанью на берег вышли татарки, глаза у них печальны, сами стройны. Еремка вздохнул и сказал Сеньке:
- Хороши девки, да нехристи.
Сенька стоял прямо и легко; ноги отошли, обрели силу. Над Казанкой-рекой на крутых ярах высился кремль с резными башнями. На холмах - серые домики посадьев, вокруг деревянные стены. На посадском торжище бойко шла торговля. Смышленые татары звонко зазывали, предлагая товар. В приволжских окраинах народ голодал, и видел Сенька, как на струг взобрался чуваш с девчонкой. Была она хороша, ясноглаза, с льняными волосами и тонким станом, а лица у отца и девчушки землистые: голод не тетка. Демидов в голубой рубахе сидел на скамье и разглядывал девчонку. Чуваш упал перед ним на колени:
- Купи, бачка, хороший девка…
Девчонка дичилась, глаза уставила в землю, на ее ногах - тяжелые лапти. Демидов посмотрел на ребенка, нахмурился:
- Что я с нею делать буду? Ковать да копать руду ей не под силу, а когда из нее работница выйдет - жди? Не надо мне робят. Уходи отсюда…
Чуваш долго стоял на берегу, надеясь, что Демидов раздумает. Ясноглазая девочка подбирала на берегу камешки, играла.
Кабальных и кузнецов на берег не отпустили. Демидов съездил к воеводе. Казанский воевода пожаловал сам на струги и архиерея приволок. Воевода ходил в боярском кафтане - по бархату золоченая расшивка; от грузности воевода пыхтел.
Демидовские приказчики под локотки воеводу на сходнях придерживали. У архиерея лицо бабье, на рясе - серебряный крест. Постукивая по сходням посохом, архиерей взошел на струг сам.
Демидов угостил знатных казанцев стерлядью, наливками. Воевода пил молча, скоро огруз и опечалился. Архиерей после каждой чары сладко причмокивал и умильно глядел на Демидова; покачивая головой, хвалил:
- Ну и знатная у тебя наливка.
Хлебая уху, архиерей возгласил:
- Сегодня середа, день постный - стерлядь дозволяю.
Демидов вызвал Сеньку Сокола. Кабального поставили перед столом.
- Ты, ядрено-молено, кабальный, спой постную песню!
Сенька не шелохнулся, опустил руки, цепи лежали у ног. Тряхнул кудрями:
- Я не шут, не потешный, хошь и кабальный.
Воевода рот раскрыл, жадно ловил воздух. Прохрипел:
- Демидыч, колошмать вольнодумца!
Сокол под битьем молчал, это воеводе понравилось.
Сам Демидов поднес кубок Сеньке. Не глядя на хозяина, Сенька выпил, утерся и пригрозил Демидову:
- Берегись, хозяин, сбегу - зарежу за батоги!
Демидов, не хмельной, - не пил, - сдвинул брови, пожаловался:
- Когда ж я того дьявола уломаю? Ни батоги, ни ласковое слово не помогают. Волка - и то приучают…
Архиерей, опершись о посох, вздыхал:
- Ох, господи…
Опустилась прохладная ночь; на берегу шелестел листвой ветер. На струге зажгли фонарь, сработанный из бычьего пузыря. Свет был тускл, скуден. На берегу все еще сидел чуваш, и девчонка, покрытая сермяжкой, спала тут же.
Демидов под руки свел со струга воеводу и архиерея.
- Бачка, - крикнул чуваш, - бачка, купи девку…
- Отстань, пес, - выругался Демидов.
- А сколько девке годов? - приостановился воевода.
- Двенадцать, бачка. - Чувашии снял шапку и подошел к сходне.
Воевода подумал и посоветовал Никите:
- Купи, купец, девку, сгодится.
На берегу у погасших костров храпели бурлаки; над водой кружил ветер. Побитый, осатаневший от ненависти, Сенька лежал у борта струга и смотрел в бегучую воду: "Утопиться, что ли?"
Рядом-сидел Еремка и, словно угадывая его мысль, сказал:
- Ты, мил-друг, головы не вешай. Отпороли, ништо. От того ярость лютее будет. Вот оно как…
Утром на зорьке снялись с якорей и отплыли к устью Камы, где Демидов полагал отгрузку…
По берегу шли кудрявые сады, мелькнули обширные села: Нижний Услон с приветливыми рощами, с поемными лугами; между двух гор в зеленой долине лежала Танеевка. Про те горы ходили сказы о разбойничьих ватагах, которые гуляли по Волге. Величаво прошла Лысая гора: сторожит берег и клады Разина.
Волга, убегая вправо, широко разлилась, сверкала серебром, легкий туман дымился над водами; вольная река торопилась в лиловую даль. А слева надвинулись глубокие воды Камы-реки. Долго бежит Кама рядом с Волгой, не хочет слиться. Воды ее темны…
Вот и устье!
Струги стали на якоря, сгрузились. Кабальных и крестьян сбили в ватаги, назначили старост. Больных усадили на телеги.
Сенька шел пошатываясь, лицо осунулось.
Демидов усадил кузнецов на подводы и уехал вперед: торопился на Каменный Пояс.
Прощаясь, Еремка обнял Сеньку крепко:
- Ты, мил-друг, прирос к моему сердцу. Помни: в беде я первый помощник тебе… Выручу!
Пошла бесконечная сибирская дорога. Скрипели телеги, у кандальников позвякивали цепи…
Люди от тоски, от тягот запели унылую песню.
Позади в последний раз мелькнули и исчезли синие воды Камы.
8
Акинфий Демидов и приказчик Мосолов давно уже отправились на Каменный Пояс. Всю дорогу они поражались просторам и богатствам нового края. Путь лежал через Башкирию, в ней пошли увалы и горы; с каждым днем горы становились выше, суровее, боры и лесные чащобы - непроходимее. По сибирской дороге встречались станы кочующих башкиров. Башкиры - народ крепкий, смуглый и храбрости немалой, а живут бедно. Башкирские сельбища, которые видел Акинфий, представляли собой неутешительное зрелище: жилье убого, грязно и дымно; осенняя непогодь местами разметала и разбила крыши. По пастбищам бродили табуны, и в них отгуливались добрые кони и кобылицы. По Каме и речным рубежам, для охраны границ, стояли русские крепостцы и острожки. Пади рек перекапывались рвами и валами, под защитой укреплений селились служилые люди. В лесистых местах встретились Акинфию засеки, и опять же сторожевая линия укреплялась городками, острожками, проезжими воротами да башнями, а то просто лесными завалами. Горные заводы, построенные русскими воеводами, подступили вплотную к башкирским землям и переходили рубежи. Воеводы не стеснялись, самовольно занимали башкирские земли. По долинам Каменного Пояса распространились русские посельники, бежавшие от тяжкой опеки царских людей и помещиков на вольные земли. А земли по склонам Каменного Пояса шли черноземные, с дремучими лесами и рыбными озерами…
Демидовский обоз передвигался ходко: торопился Акинфий к жалованному заводу и землям. Жадный Мосолов разжигал Акинфия:
- Земли не огребись, народишко кругом к хозяйским рукам не прибранный. Послал вам с батей господь бог жатву обильную. Эх, кабы мне такие просторы, я бы заглотал все…
Бывший купец с завистью поглядел на Акинфия, тот усмехнулся и спросил:
- И не подавился бы?
- Ничего. Все прибрал бы, к таким делам я ненасытный. Да и так я прикидываю: не обидите меня с батей за мою службишку…
- Не обидим, но то знай: хапать без спросу не дам, повешу! - Лицо Акинфия было строго и жестоко.
Купец подивился в душе: "Эк, быстрый какой! Сам хапуга из молодых, да ранний, а другим ни крошки". Однако лицо Мосолова расплылось в улыбку:
- Да ты что, Акинфий Никитич, напраслину на меня возводишь. Я как пес добро ваше оберегать буду. Увидишь сам…
Мосолов быстро и толково выполнял наказы Акинфия, глядел ему в глаза. Дорога дальняя и тяжелая - кони уставали, и Мосолов менял коней у башкиров за негодную мелочь, а то просто арканил скакунов в табунах, башкирским табунщикам бил лица в кровь и грозил:
- Я человек царский, мне все можно. Другие радовались бы чести, что коней их беру, а они воют… Ух ты!
Башкиры по улусам кляли хапуг; старая обида еще не отошла. Осторожный Акинфий предупреждал Мосолова:
- За ловкую хватку хвалю, но ты потихоньку, без шума, а то нам же пребывать в этих краях…
- Это ты верно, Акинфий Никитич, - соглашался Мосолов. - Ух, и разум у тебя большущий…
На возах ехали бойкие московские мастеровые - народ разбитной, песни пели. На последней подводе сидели тульские старики: пушечный мастер и доменщик. Каждый думал свою думу. Доменщик, жилистый, с умными глазами, указывая на глухие боры и серые шиханы, восторгался:
- Ну и край! Сколь я на своем веку домниц возвел! Сколько железа из руд в них наплавили! Мастерство мое старинное и для отчизны потребное, только беда - на купца робим! Сбежал бы, кабы не любил свое дело!
Рядом с ним на подводе сидел пушкарь, легкий, веселый старик. Он радовался солнцу, птичьим голосам, лесному шуму.