– И за что нас так Господь карает, Мишенька! Устала я: то у тебя дела боярские, то царские, а из-за вечерних бесед с государем я и забыла, когда мы с тобой и виделись по настоящему! Уходишь, еще темно, приходишь, уже глубокая ночь, а то и вовсе не приходишь… Неужто у государя супруги нет? А коли без тебя обходиться Иоанн не может, почему же на верную смерть решил тебя послать?
Понимал Михайло, что в чем-то Машутка и в самом деле была права, оттого не стал на нее гневаться, напротив, попытался ее утешить. Однако Мария, не слушая никаких увещеваний, только пуще плакала, начав причитать во весь голос.
Никогда не замечая за Марией подобного, Михайло немало поразился, но, боясь, что может и не вернуться, вновь не стал грубить зазнобушке. Немного поразмыслив, наконец решился он раз и навсегда успокоить, а заодно и позабавить Машеньку.
– Ну, не плачь, Машутка, не так страшно мое поручение, как ты думаешь, да и вернусь я скоро.
– А вернешься ли?
– Непременно, Машенька, вот увидишь.
Уверенность в голосе Шорина и впрямь была не шуточная, так что Машутка, так же резко прекратив причитания, как и начав их, тут же поинтересовалась:
– А почто ты такой уверенный, знать, не к Курбскому ты совсем собираешься…
Михайло, поняв, что Мария, обделенная его вниманием, просто-напросто начала подозревать его в измене, показал ей государеву бумагу. Однако, боясь, что Маша вновь распричитается, но уже по другой причине, Михайло решился рассказать ей про заветный перстенек – может, и не поверит Маша в эту небылицу, да все ж не так страшно ей будет.
– Знаешь, Машутка, оттого я не боюсь, что есть у меня одна тайна…
Широко раскрытые глаза Марии показывали, что Шорин не ошибся. Она и впрямь заинтересовалась и слушала Михаила не перебивая, но когда тот закончил, засыпала его вопросами:
– А где все твои перстеньки? Покажи мне их, – попросила Машутка.
Михайло не противился желанию жены и немедля принес целый ворох дорогих каменьев. Машутка, никогда не видевшая столько самоцветов, долго рассматривала перстни и совсем успокоилась, чего и добивался Михайло. Однако, закончив это весьма интересное для нее занятие, Мария спросила, не то себя, не то Михаила:
– И какой же из них заветным может быть? Эдак и запутаться можно… А вдруг его вовсе здесь нет? – и снова тень беспокойства легла на лицо Марии.
– Я уж и сам над тем голову ломал, – ответил Михайло, – так до сих пор и не знаю. Иногда мне кажется, что нет его у меня, да и вообще сказки все это. Если был бы перстенек у меня, разве выпало бы на мою долю столько всяческих невзгод? А, с другой стороны, мог бы и не выжить…
Вспомнив, что Машутка в точности не знает про его ранение под Казанью, Михайло добавил:
– Под Казанью ранил меня один басурманин стрелою отравленной, Богу душу отдать должен был. Гришка тогда меня врачевал, говорит, что и не верил в мое выздоровление, однако выходил.
– Гришка? Ермилов-то? – переспросила удивленная Мария.
– Ну да, а какой же еще? – ответил Михайло.
На всю палату раздался громкий, во весь голос, смех Марии:
– Ермилов? Лекарь? И давно он врачевать-то стал?
– Ванька, воин мой, говорил, что Гришка не одному человеку жизнь спас, но когда лечить стал, о том я не ведаю.
– Знать, и впрямь тебя какая сила бережет, коли ты после Гришкиного лекарства жив остался, – заметила Мария и сквозь смех продолжала, – это что ж, на коровах он руку набил?
Мария залилась еще пуще прежнего, и теперь уже удивлялся ничего не понимающий Михаил.
– Причем здесь коровы?
– А-а-а… Так ты ничего не знаешь? Гришка ведь отроком еще скотину лечил, да потом покойному боярину приглянулся, там и в терем попал.
– Неужто Гришка не боярский сын?
– Не-е-е, – замахала головой Машутка, – повезло ему просто.
Михайло только удивлялся, что так странно случилось. Это надо ж было такому быть, что Гришка тоже незнатного рода! На миг ему стало не по себе, что так не по-хорошему расстались оба товарища, и с тех пор не обида, но сожаление поселилось в душе Михаила.
На том их беседа о перстеньке и кончилась, перекинувшись на Гришку, но Михайло о том и не переживал. Успокоенная Машутка больше не горевала, собираясь расстаться с любимым, да и Шорин облегчил душу, так что отправлялся он в дорогу пусть и с тяжкими думами, но хотя бы без слез и причитаний со стороны близких.
Уже прощаясь, Михайло спросил свою зазнобу:
– Что тебе привести в подарок, Машенька?
– Главное, приезжай сам, Мишенька, – ответила Мария, но потом лукаво добавила: – А если сможешь, привези мне перстенек – у тебя их целый ворох, а мне хоть один бы хотелось.
– Обязательно привезу, – пообещал Михайло, поцеловав жену.
Уже давно растаяло облако пыли, пущенное отъехавшим Шориным, а Мария, словно в забытьи, смотрела на дорогу. Не давал ей покоя заветный перстенек Михаила. Легенда о нем до странности напоминала липучую хворь – стоило только кому услышать ее, и уже не мог он отвязаться от преследовавших мыслей о неведомой силе чудесного самоцвета.
ГЛАВА 26
Путь Михаила был бы гораздо дольше, и тягот бы было хоть отбавляй, если бы государь не побеспокоился за своего любимца. Вместе с письмом государь отдал Михаилу бумагу, согласно которой боярин Шорин, выполняя государев приказ, имеет право… Прав он имел целую уйму, но их смысл сводился к тому, что все подданные Ивана Васильевича обязаны всячески содействовать исполнению государевой воли, ни в коем случае не чинить препон, иначе ждет их суровое наказание.
Наличие сей бумаги с царской печатью заметно облегчало исполнение указа, а если учесть, что к ней прилагался еще и увесистый кошель, путешествие помимо опасности могло иметь хоть какую-то приятную сторону. Михайло не ошибся. Действительно, останавливаясь в пути, он чувствовал к себе особое отношение, некую смесь почтения со страхом и беспрекословное подчинение.
Ехал Михайло довольно быстро, ничто не препятствовало его передвижению. И во всех городах, только взглянув на государеву бумагу, ему предоставляли в помощь человека, а то и нескольких, лучшие палаты для отдыха и богатый ужин. Так бы и превратилось государево поручение для Михаила всего лишь в прогулку, хотя бы в один конец, да не тут-то было…
Кончились владения государя, и бумага его не имела прежней силы, напротив, она могла быть даже опасною. Теперь для Михаила начиналась самая трудная часть пути, и его тяготы не заставили себя долго ждать.
В последнем владении Иоанна Михаила наделили чуть ли не целой дружиной, поскольку идти предстояло лесом. Прежней дороги теперь не было. Местная речка поменяла русло, не только сделав многим из жителей недоступным противоположный берег, но и приведя к образованию многочисленных не то озер, не то болот, которые жители не знали и потому даже не пытались возобновить прежний путь.
Лесная дорога была лучше лишь тем, что были люди, которые знали окрестные леса, а потому могли вывести Михаила к ближайшему городу. В общем-то, все попутчики Шорина были местными жителями и имели представление об окрестных землях, однако только один среди них досконально знал все дороги и тропки, которые могли привести в город.
Проводником стал старец Евлампий, который сперва отпирался, ссылаясь на то, что в лесу с недавних пор стали разбойничать, но потом уступил, видимо, сраженный тяжестью государева злата.
"До чего же хитрая морда!" – было первой мыслью, пришедшей Михаилу в голову при виде бодрого еще старца. Однако, несмотря на неприязнь, деваться Михаилу было некуда – пришлось-таки прибегнуть к его помощи. У всех же остальных мужей, попавших под начало Михаила, никаких странностей примечено не было, и, в конце концов, Михайло успокоился, решив, что один да еще к тому же и старый человек никак не сможет испортить пути.
Первые версты были пройдены без труда. Время было летнее, старец, как оказалось, действительно знал каждый кустик, потому люди никогда не сбивались с пути, шли хотя и узкою, но хорошею тропою. Нигде по пути не было неожиданностей: никаких топей и болот, ни густых зарослей, а если и попадались ручейки, то через каждый из них был кем-то сооружен мосточек неказистый, но прочный, и все попутчики благополучно через него перебирались.
Так без особых забот путешествие Михаила и его подчиненных продолжалось третьи сутки. К вечеру вышли на широкую поляну, здесь старец велел остановиться на ночлег, уже в третий раз. Зажгли костер, стали готовить немудреный ужин. Другие, заботясь о ночлеге, собирали хворост. Евлампий приказал кому-то из мужей не отходить ко сну, каждый час меняясь; хотя все шло как нельзя лучше, старец не переставал чего-то опасаться.
Посреди ночи Михайло неожиданно проснулся, видать приснилось что-то недоброе. Все по-прежнему было спокойно, стороживший лагерь Алексей едва слышно посвистывал себе под нос, борясь с наваливавшимся сном, и Михайло немного поболтал с ним. Захотев по надобности, Шорин решил отойти чуть подальше от лагеря. Завернув за большие заросли кустарника и справив нужду, Михайло уже хотел вернуться, как вдруг его ухо различило странный звук, доселе ему незнакомый.
Это было и свист, и шипение одновременно, но в нем не было ничего пугающего, напротив, Михаилу хотелось найти причину столь манящего звука. Шорин усиленно вслушивался в окружающую темноту, пытаясь определить, откуда доносился этот звук, однако так и не мог этого понять. Казалось, он исходил сразу отовсюду, или это свистело у него в ушах.