Как-то под вечер атаман ехал рядом с Матвеем Ивановым. Разговорились про смерть. Совершенная внутренняя свобода Разина, постоянная работа ума, беспокойная натура – силы, которые сшибали его с мыслями трудными, неразрешимыми. То он не понимал, почему царь – царь, то злился и негодовал: как это – люди могут быть подневольными, но при этом – живут, смеются, рожают детей… То он вдруг перестал понимать смерть – человека нету. Как это? Совсем? Что, Стырь так и будет лежать теперь на высоком берегу Волги? Вечно. Для чего же все было? Для чего он жил? Смерть… Да что это, что?
– Степушка, – посмеялся Матвей, – покойников-то на земле больше, чем живых.
– Хреновина выходит, Матвей: одни черви и живут на земле? А мы для чего? Для прокорма ихного?
– Выходит, так.
– Тьфу!.. Аж тошно. А чего ты мне про бога-то плел? Я забыл… Ну-ка, расскажи толком. Я, знаешь, иконку одну видал в Соловцах – Божья Мать, я ее всю понял, всю в башку взял. Не знаю, как тебе сказать, – понял. Сидит хорошая, душевная христьянка… как моя мать. Я на ее залюбовался, по теперь ее помню. Ну?.. Стало быть, верю я?
– Это не то, Степан Тимофеич.
– Что же? А ты как хотел верить?
Матвей пристроил шагать своего конька к шагу разинского.
– Полюбить я его хотел, бога-то… Не мог – не дано: весь, видно, грехами изъеден, как лесина трухлявая, где же тут полюбить, чем?.. А любови нет, нету и веры, один обман. Я вон на горбатой-то оженился – и што? Ни себе радости, ни… И ей тоже мука. А ведь тоже – хотел полюбить. Вот-де, никто не любит, а я буду. Душу ее буду любить…
– Ну, и как? – со смехом спросил Степан.
– Не мог. Кажилился, кажилился – нет, нету моих сил на то, сбежал. Все бросил и – куда глаза глядят. Там и бросать-то… бобыль я. Нет, брат, душу не обманешь.
Они приотстали от других, никто не мешал разговаривать. И не странно им было – на высоченном берегу Волги, верхами, глотая пыль, поднятую передними, – вести этот углубленный разговор. Но Степану было интересно, и Матвею интересно.
– Ну, а как с богом-то? – хотел понять Степан.
– Тоже не мог полюбить. Ведь полюби я, я бы и знал, как жить, – а не могу. Думы черные в голову лезут. Думаю: да сам он боярин добрый, бог-то. Любит, чтоб перед им только стелились. А он поглядит: помочь тебе али нет. Он ишо подумает. От таких-то богов на земле деваться некуда. Вот ведь думы какие! Рази так можно?
– А царя за что не жалуешь?
– Что? – Матвей, когда не знал, как ответить, переспрашивал – собирался с мыслью.
– Царя-то за что не любишь? Глухой, что ль?
– А ты?
– Я тебя спрашиваю!
– А мне интересно, как ты скажешь…
– Хитрый ты, Матвей. Все мужики хитрые.
– А ты не хитрый?
– Чего ты заладил: "а ты", "а ты"?.. Дятел. Я тебя спрашиваю!
– Ты тоже хитрый, Степан. Можеть, так и надо.
– Где это я хитрый?
– Да с царем с тем же… Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, – прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же – не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то все… вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана – никак! Что за черт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков – у их-то так жа?
– Как я их знаю!.. – в раздумье, не сразу откликнулся Степан.
Степану неохота было говорить про это: велика это штука – людей поднять на тяжкое дело долгой войны. За волю, за волю, за царя – тоже за волю, но пусть будет за царя, лишь бы смелей шли, лишь бы не разбежались после первой головомойки. А там уж… там уж не их забота. За волю-то не шибко вон подымаются, мужики-то: на бояр, да за царя… Так уж невтерпеж им – перед царем ползать. И нет такой головы, которая растолковала бы: зачем это людям надо?
– Такой же ведь человек – баба родила, – стал думать вслух Степан. – Пошто же так повелось? – посадили одного и давай перед им на карачках ползать. Во!.. С ума, что ль, посходили? Зачем это? Царь. Что царь? Ну и что?
– Дьявол знает! Боятся. А тому уж – вроде так и надо, вроде уж он – не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось… А небось перелобанить хорошо поленом, так и ноги протянет, как я, к примеру…
Степан глядел вперед – как будто не слушал.
Матвей смолк.
– Ну? – спросил Степан.
– Что?
– Перелобанить, говоришь?
– Пример это я тебе!.. Такой же человек, мол, тоже туда же дорога – к червям, а вот вишь, что делается…
– Мгм… Да ишо еслив пример-то выбрать почижельше – осиновый. А?
Засмеялись.
– А что Никон? – спросил вдруг Степан с искренним и давним интересом. – Глянется мне этот поп! Хватило же духу с царем полаяться… А? Как думаешь про его?
– Ну и что?
– Как же?.. Молодец! А к нам не склонился, хрен старый. Тоже, видать, хитрый.
– Зачем ему? У его своя смета… Им, как двум медведям, тесно стало в берлоге. Это от жиру, Степан: один другому нечаянно на мозоль наступил. Ты бы ишо царя додумался с собой подговаривать…
– Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и объявлю: Никон со мной идет. А?
– Зачем это? – удивился Матвей.
– Так… Народ повалит, мужики. Патриарх… самый высокий поп, как Стырь говорил. Мужики смелей пойдут.
Матвей молчал.
– Что молчишь?
– Делай как знаешь…
– А ты как думаешь?
– Опять ведь за нож схватисся?
– Да нет!.. Что я, живодер, что ли?
– Дурость это – с Никоном-то. "Народ повалит". Эх, как знаешь ты народ-то! Так прямо кинулись к тебе мужики – узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак… Пойдем волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царем, ни попом не надо обманывать. Дурость это.
– Цыть! Заговорил!.. – Степан уставился на Матвея строгим взглядом. – Много! Ворох сразу вывалил… Умник.
Матвей, не долго думая, подстегнул меринка и отъехал вперед и скрылся в рядах конников.
Степан обогнал всех, свернул в сторону с дороги, остановился. Подождал, когда подъедут есаулы.
– Дед! – окликнул он деда Любима. Когда Любим подъехал, спросил: – Есть у тебя хлопец проворный?
– У меня все проворные. – Дед Любим привстал в стременах, кого-то стал высматривать среди конных. – Зачем тебе? Могу всех кликнуть: сам выбирай – все молодцы добрые.
К ним подвернули есаулы, скучились.
– Мне всех не надо. А одного найди – в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.
– Гумагу? – догадался Любим.
– Никаких гумаг. Взять все в память, и до поры пускай все умрет.
Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались; он кивал головой, влюбленно всматривался в своих казаков.
– Здоров, батька!
– По чарочке б, Стяпан Тимофеич!.. Глотки – того, дерет… Пыль бы сполоснуть!
Степан задумчиво щурил глаза. Вдруг он увидел кого-то.
– Макся Федоров!
Молодой казак (тот игрок в карты) придержал коня.
– Я?
– Ты. Ехай суда.
Макся подъехал. Степан улыбнулся растерянности парня.
– Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал.
– Здоров, батька.
– Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь?
– Нет! – выпалил Макся. И покраснел.
Степан и есаулы засмеялись.
– Чего ты отпираться-то кинулся? Старика обыграть – это суметь надо. Они хитрые. – Степан спрыгнул с коня. – Иди-ка суда.
Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил.
Макся, счастливый и гордый, никого не видя вокруг, вскочил на коня и с места взял в мах.
Конница все шла.
Степан тоже сел на коня, тронул его тихим шагом. Есаулы за ним.
Степан вдруг обернулся, позвал:
– Иван, найди Матвея Иванова. Пошли ко мне.
Есаулы переглянулись… Не нравился им этот Матвей Иванов – баба какая-то, да еще и говорун. Иван послал казака найти Матвея, но сам подъехал к Степану, чуть потеснил его коня вбок.
– Степан… казаки наказали выговорить тебе…
– Ну. Слухаю.
– Этот Матвей… он, видно, хороший мужик, но ты уж прямо милуисся с им на виду войска. Обида берет казаков…
– А тебя берет?
– А?
– Тебе, говорю, тоже обидно, что я гутарю с мужиком?! Что вы седня, оглохли, что ль, все?
– Да гутарь на здоровье! Уведи в шатер, там и гутарьте… Только гляди, не стал бы он с толку сбивать…
– С какого?
– Ну… мало ли у их чего на уме. Кто их знает, этих мужиков. А он вон какой говорун!
– Ты прямо как за девкой за мной доглядываешь. – Степан усмехнулся. – Смешной ты, Иван… Не бойся, он меня с толку не собьет.
– Я так-то не боюсь…
– И не обижайтесь. Ума-разума атаман наберется – кому от этого хуже? Всем лучше будет.
– От его – ума-разума? – удивился Иван. – Господи…
– От его. Не гляди, что неказистый, – все смекает. Ты, Ваня, таких не отталкивай от себя. У его вон в чем душа держится – а она болит за всех, умная душа. Не обижайте его.
– Никто его не обижает.
– Мне отец рассказывал про деда, отца своего… Здоров был, пошуметь любил, Стырь знал его. Кому хошь бока наломает, а калеку какого-нибудь домой приведет, накормит, напоит и с собой спать положит. Мне всех убогих да бездомных тоже жалко… Да ишо когда бьют их…
– Кто его бьет!