– Собираются. Много. Не знают только, чего у тебя на уме.
– Не надо и знать пока.
– Правда, что ль, половина шаховых городов погромил?
– Маленько потрясли, – уклончиво ответил Степан. – А домовитые как?
– Молчат.
– От царя никого не было?
– Нет.
– Ну, садись. Садись, братуха!.. Вот и выпьем вместях – давно думал. Алена, как у тебя?
– Садитесь. – Алена доставала из корзины, которую привезла с собой: домашнее печенье, яйца, варенец… – Хотела больше взять, да этот Иван, как коршун, похватал, как были…
– Молодец, – похвалил Степан. – Нечего там сидеть… у врагов.
– Какие же там враги? – изумилась Алена.
Фрол тоже с любопытством посмотрел на брата. Младенец! Мать-то не зря просила: не воин. Жалко будет, если убьют… Грех на душу возьмешь с таким.
– Ну – будут враги: дело наживное. Ах, Афонька!.. Штуку-то я тебе какую привез! Ах, штука!.. – Степан наклонился, достал из-под кровати городок, вырезанный из кости. – Царь-город. Во, брат, какие бывают! На, играй!
Алена оглядела избушку: должно быть, хотела знать, что же ей-то привез муженек, какие подарки. Так уж… спасительно устроена русская баба: она может подняться до прощения даже и тогда, когда прощения у нее не просят, не вымаливают. Она только найдет – бессознательно, не хитря – какую-нибудь уловку и уверует, что ей, например, – жалко, грех, или что она больше всего на свете любит богатство… Она пощадит оскорбителя и пощадит себя.
Степан перехватил ее взгляд, засмеялся коротко, непонятно.
– Потом, Алена. Подай нам сперва.
– Кресная у тебя? – спросил Фрол.
– Здесь.
– Не мог удержать. Говорю: пришлет он кого-нибудь, куда ты одна! Нет – пойду. Так ушла.
– Она молодец. Ну?.. С приездом вас. И нас. Со стречей.
– С радостью нас, – сказала Алена, чокаясь с казаками золотой чарой, на которую невольно и попросту дивилась: не видывала такой красивой.
Фрол ушел поздно; он захмелел, все улыбался и смотрел на брата, не понимая, наверное, чем он так колыхнул молву?
Алена разобрала постель… Степан помиловался с ней, и она уснула. А Степан в ту ночь так и не мог заснуть до света.
Дождался, в окна землянки забрезжил слабенький синий туман. Тогда он осторожно высвободил руку, на которой лежала голова жены, встал…
– Ты чего? – спросила Алена. – Ни свет ни заря…
– Спи, – сказал Степан. Присел, погладил теплую, со сна особенно хорошую Алену. – Пойду к казакам.
– Господи!.. Хоть маленько-то побудь со мной. Куда они денутся, твои казаки! Спят ишо все…
– Побуду, побуду. Спи. Мне надо.
Степан надел шаровары, сапоги… Накинул кафтан и вышел из землянки.
Городок спал. Только часовые ходили вдоль засеки да чей-то одинокий костер сиротливо трепыхался у одной из землянок.
Степан подошел ближе к костру… Два в дым пьяных казака, обнявшись, беседовали.
– Ты мне ее покажь… Покажь, ладно?
– Ладно.
– Не забудь только, ладно? Покажь, не забудь…
– Кого?
– Эту-то…
– А-а. Не, она для нас – тьфу!
– Кто?
– Эта-то, Манька-то.
– Какая Манька?
– Ну, эта-то!
– А-а. А мы ее обломаем…
– Кого?
– Ну, эту-то…
Степан постоял, послушал, усмехнулся и пошел дальше.
Прекрасен был этот рассветный час золотого дня золотой осени. Свежий ветерок чуть шевелил листья вербы и тальника. Покой, как сонная лень, покой держал землю. Вся она, не такая уж необъятная, нежилась еще в ладонях покоя. Скоро проснутся люди… Опять – в суете, в словах – явится важность людей, но вот сейчас-то, когда такой покой, – так это все не важно, вся эта суета, слова… Даже смешно.
Степан вошел в землянку, где поселились Иван Черноярец со Стырем: эти двое постоянно ругались, но и постоянно – молча – дружили, всегда жили вместе.
Иван легко отнял голову от кафтана, служившего ему подушкой. Спросил встревоженно:
– Что?
– Ничего, погутарить пришел.
Степан глянул на спящего Стыря, присел на лежак к Ивану.
– Вчерась я сон чудной видал, Ваня: как вроде мы с отцом торгуем у татарина коня игренева. Хороший конь!.. А татарин цену несусветную ломит. Мы с отцом и так, и эдак – ни в какую. Смотрю я на отца-то, а он мне мигает: "Прыгай-де на коня и скачи". У меня душа заиграла… Я уж присматриваю, с какого боку ловчей прыгнуть. Хотел прыгнуть, да вспомнил: "А как же отец-то тут?!" И проснулся.
– Было когда-нибудь так? – спросил Иван, превозмогая похмельную боль в теле: весь день хворать будет Иван.
– С отцом – нет, с браткой Иваном было. Послал нас как-то отец пару коней купить, мы их силком отбили, а деньги прогуляли. Отец выпорол нас, коней возвернул…
Ивану еще и жалко, что недоспал. Зевнул.
– Ты чего пришел-то: сон рассказать?
Степан долго молчал, сосал трубку, смотрел вниз.
– Утро ясное, – сказал он вдруг. – Не в такое бы утро помирать. А? – И глянул на есаула пытливо и весело.
– О!.. – удивился Иван. – Куда тебя уклонило. Это мне седня про смерть-то надо… Перестарался вчерась… дурак.
– Вот чего… – Степан сплюнул горьковатую слюну. – Прибери трех казаков побашковитей – пошлем к Никону, патриарху. Он в Ферапонтовом монастыре сидит: их с царем мир не берет. Не качнется ли в нашу сторону…
– Какой из попа вояка! – удивился Иван.
– Не вояка надобен – патриарх. Будет с нами, к нам народишко легче пойдет. А ему, думаю, где-нибудь тоже заручка нужна. Можеть, качнется – он злой на царя. Пускай скажут: мы его истинно за патриарха чтить будем. Прибери, кто сумеет…
– Приберу, есть такие.
– Пошли их потом ко мне: научу, как говорить. Письма никакого не писать, но чтоб казаки надежные были, крепкие. Могут врюхаться – слова бы не вымолвили ни с какой пытки.
– Есть такие.
– Ишо пошлем в Запороги – к Ивану Серику. Туда с письмом надо, пускай на кругу вычтут, всем.
– Тада уж и к Петру Дорошенке…
– К Дорошенке? Подумать надо… Хитрый он, крутится, как уж на огне… Посмотрим, у меня на его надежи нет. Еслив надо свою выгоду справить – справит, не задумается. Серко, тот надежный…
– Тимофеич, пошли меня к патриарху, – сказал вдруг Стырь, поднимаясь со своего лежака. – Я сумею, вот те крест, сумею. Ишо как сумею-то!
– Ты не спишь, старый?
– Нет. Пошлешь?
– Пошто загорелось-то?
– Охота патриарха глянуть… Мне один бегун рассказывал про Никона: эт-то тебе не…
– Чего в ем? – поп и поп.
– Самый высокий поп!.. Много я всякого повидал, а такого не доводилось. Пошли. Я с им про веру погутарю. Он вишь, чего затеял-то?..
– Опасно ведь… схватить могут: Никона стерегут. А схватют, милости не жди: закатуют. Охота на дыбе дни кончать? Они вон какие хорошие, дни-то. Выйди, глянь-ка – сердце радуется.
– Ну, кому-то и на дыбе надо кончать… Я пожил. И дней повидал всяких… А Никон бы нам… ой как сгодился бы! Я его склоню! У меня тоже к вере подвох есть.
– Охота – иди. По путе проведайте про Ларьку с Мишкой – где они? Болит у меня за их душа. Зря отпустили, не надо было. Я виноватый…
Замолчали. Долго молчали.
– Досыпайте, – сказал Степан. Поднялся и пошел из землянки.
– Думы одолели нашего атамана, – сказал Иван.
– Думы… – откликнулся Стырь. – Думы – они и есть думы.
– И тебя одолели? – Иван сидел пасмурный, гадал: удастся ему еще заснуть или подниматься тоже да идти по делам. – Чего тебя-то одолели?
– Меня-то чего? Меня не так уж… А охота мне, Ванятка, патриарха глянуть – прям душа заиграла…
– Да зачем он тебе?
– А дьявол его знает, охота глянуть, и все. По спине его охота похлопать: "Ну что, мол, владыка?" У его, видать, тоже какой-то подвох к вере. Он ведь мно-ого знает, Ваня… Ох, я бы с им погутарил!
– Гляди ты! – зачесалось. Спи пока, а то у меня голова, как кадушка рассохлая, разваливается. Лишка взял вчера. Ничего хоть не болтал сдуру?
– Нет. Все же схожу я к патриарху, Иван. Все равно зиму без толку сидеть будем. Схожу. Будет у меня под конец жизни хоть одно… праведное дело. Прям как по обету схожу.
– Спи пока. Дай маленько очухаюсь… Можеть, сосну ишо.
Степан ушел на берег реки, сел.
Солнце выкатилось в чистое небо… Первые лучи его ударили в вербы; по острову вспыхнули большие желтые костры.
Далеко отсюда думы Степана… Может, в Ферапонтовом монастыре, может, в Запорожье, может, в Москве… Думы одолели атамана, правда. И охота додумать их да вздохнуть бы легко… Еще в Черкасске думы – вовсе рядом, а и тут темень полная, не знаешь, чего ждать.
Сзади к нему неслышно подкрался Афонька и крикнул над ухом, пугая. Степан как бы скачком вымахнул из своих дум… Аж вздрогнул.
– Ах ты, черноглазик!.. Напужал. – Степан показал место рядом: – Садись. Чего рано так?
– Я завсегда так, – сказал Афонька, улыбаясь.
– Не спится?
– Выспался.
– Мать чего делает?
– Поись варит.
– Мгм. Ты сны умеешь отгадывать?
Афонька выкатил на отчима черные свои, прекрасные маслины:
– Сны?..
– Ну. Бабка не учила?
– Нет. А ты сон, что ль, видал?
– Видал. Будто мы с отцом моим поехали коня торговать, поглянулся нам обоим один конь, отец мне мигает: "Прыгай и скачи". Я уж и хотел прыгнуть, да подумал: "Ну, уеду, а как же он тут?" И проснулся. Даже жалко, что проснулся, – надо бы доглядеть…
– Не купили?
– Не купили… Да, вишь, я и не знаю, как дальше-то… Вот втемяшился этот сон – хожу и все думаю…
– Спроси бабку Говоруху.